– Я хочу снять тебя настоящую, – сказал Миядзаки.

– Настоящую? Да я и сама себя такой не видела, как же я смогу это показать? – ответила Амико.

– Ты исполнила свой долг и стала свободной. Свобода освещает твое лицо. Ее-то я и хочу запечатлеть.

Наверное, талант фотографа проявляется в интуитивной способности за одно мгновение разглядеть душу собеседника. Амико растерялась, а Миядзаки тотчас перешел в наступление:

– Мне нравится разговаривать с тобой. Молодые женщины не интересуются ничем, кроме себя. А ты свободна даже от себя самой. Я нажму на кнопку затвора и непременно поймаю твое подсознание. Неужели тебе не хочется посмотреть?

Даже подсознание можно заснять – страшно становится. Но если оно обещает ей увлекательную старость, то это притягивает.

– Что я должна сделать?

– Доверься мне. Моя квартира, хотя в ней и очень душно, оборудована под студию. Никто нас не увидит. Если тебе хочется место поопрятнее, я сниму номер в гостинице. Скажи, где тебе проще расслабиться.

– Да где угодно.

Амико пыталась скрыть за развязной манерой свои надежды и беспокойство по поводу связи с Миядзаки. После еды Миядзаки заказал бутылку холодного шампанского, взял ее и поторопил Амико:

– Ну, пошли?

Он постоял на улице, пока Амико оплачивала ужин и шампанское, увлек ее в поджидавшее такси и сказал водителю: «Китидзёдзи». Это название, созвучное слову «дзёдзи» – «любовные утехи», пробудило в Амико предвкушение того, что, возможно, ждет ее сегодняшней ночью.

Миядзаки жил на втором этаже блочного дома. Маленькая кухонька служила заодно кладовой; в глубине квартиры, в комнате с дощатым полом, не было ничего, кроме штатива, стула и металлической кровати. Наверное, такая скудная обстановка позволяла совместить спальню и студию. Запах свежевыстиранного белья смешивался с химическим запахом лимонного ароматизатора. Миядзаки сказал Амико, что она может не разуваться, открыл шампанское, разлил его в чайные кружки и предложил выпить. Вместо того чтобы включить музыку, он стал напевать себе под нос, закрепил камеру на штативе, опустил задник, включил освещение. В комнате сразу стало светло, как днем.

– Так, садись сюда и смотри в камеру.

Амико чувствовала себя скованно, словно ей предстояло фотографироваться на документы, но стоявший по ту сторону камеры Миядзаки стал безумно разговорчив, он не только избавлял Амико от стеснения, но и пытался внушить ей, что нужно делать.

– О-о-о, какая ты красивая! Посмотри на камеру холодным взглядом. Будто ты меня презираешь. Вот так. Не смущайся. Если я тебя не устраиваю, можешь представить, что смотришь на кого-нибудь из тех, кого ненавидишь. А теперь вздохни. Глубже. Не фокусируйся ни на чем, смотри вдаль. Ты хоронишь прошлое вместе со вздохом. Отлично. Получилось шикарное отчаяние. А теперь положи ногу на ногу. Икры повыше. Хорошенькие ножки. Щиколотки тонкие. Покажи колени. Не стесняйся. Поддержи голову руками. Спина прямая, прогнись в пояснице и посмотри на камеру понежнее. Подбородок немного вниз. Да, вот так. Улыбнись. Одними губами. Поморгай медленно. Какая ты сексуальная – сил нет! И морщинки в уголках глаз такие милые. Амико… Расстегни еще одну пуговку на блузке.

Миядзаки закончил съемку и опустился на кровать, он вспотел. Амико села рядом и вытерла его лоб носовым платком. Миядзаки посмотрел вдаль, рассеянно пробормотал:

– Как хорошо пахнет.

Она налила ему шампанского, он выпил залпом, посмотрел на нее исподлобья и сказал:

– Подари мне свой платок.

Через мгновение он обнял ее, говоря:

– Подари мне свои губы, подари мне свою грудь!

Амико была готова отдать Миядзаки все, чего бы он ни пожелал. Она привыкла и к неуютной комнате, и к лимонному запаху ароматизатора.

Когда Миядзаки расстегнул ее блузку и стал гладить грудь, Амико почему-то, посмотрев на его лицо, представила Каору. В это мгновение она поняла, что скорее всего думает о Каору как о мужчине, а не как о сыне. Он никогда не знал ее груди. Амико энергично заморгала, прогнала образ Каору, засевший у нее в сознании, и сказала Миядзаки, который прикасался губами к ее груди:

– Выключи свет. Пусть будет темно. Так темно, что не отличишь, открыты глаза или закрыты.

Любовные утехи в студии Миядзаки прорвали плотину в сердце Амико, и в ней забился, забурлил кровавый источник. Радость мщения была сильнее, чем чувство вины перед мужем. Ведь и Сигэру когда-то предавался любовным утехам в простеньком доме на другом берегу реки, где жила мать Каору. Прошло десять с лишним лет, и его жена в комнате такой же простенькой квартирки – разве что находилась она в другом месте – принимала ласки фотографа на пятнадцать лет моложе ее. Впервые за эти двадцать пять лет Амико обрела свободу повернуться спиной к дому Токива, свободу предать мужа.

– Спасибо. Ты помог мне освободиться от своей фамилии, – сказала она, но предать оказалось так легко и просто, что ей стало страшно. Чтобы прогнать страх, она натянуто улыбнулась и удивилась самой себе.

Тайные встречи продолжались. Третье свиданье Амико назначила Миядзаки в заказанном ею номере люкс гостиницы «Акасака принс». Миядзаки пришел с ее фотопортретами, сделанными несколько дней назад, и с камерой в руках. Амико показалось, что она смотрит в зеркало на свое отражение, которого она никогда раньше не видела. Может быть оттого, что она смущалась, ее грустноватое лицо было похоже на фотографии десятилетней давности, как раз той поры, когда Каору появился в их доме. Она поделилась этим с Миядзаки, тот непринужденно ответил:

– В моих руках ты становишься на десять лет моложе.

Он обнял Амико за плечи и решительно сказал:

– У меня к тебе просьба. Конечно, если ты доверяешь мне как художнику. Я хотел бы поснимать не только твое лицо, но и тело.

Она переспросила, означает ли это, что он хочет снять ее обнаженной, он коротко ответил: да. Одно дело – предаваться любовным утехам, другое – остаться голой на пленке. Этого Амико не ожидала и, конечно же, отказалась. Как ни странно, Миядзаки не настаивал, он попытался разрядить обстановку шутками, а потом стал ласкать ее. Он говорил, что ему нравится ее гладкая кожа, осыпал комплиментами ее упругую грудь и точеные икры, показывал, как твердеет его член, когда он смотрит на ее обнаженное тело. Он продолжал нежные ласки под лучами закатного солнца, падающими из окна.

Когда он сжимал ее в своих мускулистых руках, Амико боялась опустошения, приходившего после любовных утех. Она желала тела Миядзаки, чтобы наполнить свою пустоту. Она убеждала себя, что никогда не забудет трепета, пронизывающего ее тело, что любовные утехи послужат ей отрадой в старости, и это приводило ее в смятение.

Миядзаки зашептал ей на ухо:

– Ну, послушай. Я прошу тебя. Ты такая красивая, такая распутная, дай мне снять тебя…

– Нет. Я стесняюсь, даже когда ты просто смотришь на меня…