что вы ответите за меня, и если молилась, и все же был страх и колебание, то теперь, после слов блаженной меня ничто и никто удержать не может». И дети, и я в слезы. На что можно надеяться. ГПУ ведь это непередаваемая страсть. Она ушла, простившись с нами тоже со слезами, но с удивительно спокойным лицом, как бы просветлевшим и похорошевшим. Она была в мантии и золотом игуменском кресте на груди. Несмотря на все приказы и требования, он не снимала монашеского одеяния. Прошло немного больше часа. Все мы сидели молча, отдавшись горю, и думали о ее судьбе, как вдруг моя 11-ти летняя Наташа, смотревшая в окно, закричала: «Матушка идеть!» Она вошла такая радостная, такая необычайно хорошая, что описать нельзя словами. Вот что она нам рассказала: «Я пришла в ГПУ, дежурный спросил, по какому делу. Я ответила, что скажу и назову себя только начальнику. Подошли другие с требованием подчиниться порядку и зарегистрироваться, я сказала: «Передайте начальнику, что я желаю его видеть, и не ему не подчинюсь». Они пошли и доложили. Тот велел передать, что никому не разрешено нарушать закон приема; я ответила, что хочу говорить только с ним. В это время приоткрылась дверь в коридор, и начальник сам выглянул. Увидев меня, он сказал: «Пройдите». Я вошла. «Что Вам угодно?» - «Вы за мою голову даете 3000 р., я Вам ее сама принесла...» «Кто Вы?» - «Я игуменья Антонина Кизлярского монастыря». Он был до того поражен. что встал и говорит: «Вы? Вы.... Игуменья Антонина. И Вы пришли сами к нам?» «Да, я сказала принесла Вам свою голову. Он достал из из стола мою фотографию, я достала из кармана такую же. «Вы свободны... идите куда хотите!» Когда я уходила, он сказал: «Через год обязан дать Вам какое-либо наказанье по закоНикто не проследил, куда она пошла из Iникто нас не тронул. Она поселилась открытмонастыре, где прожила год. В последствии я узнала, что ее назначили один год прислуживать в коммунистической гостиннице города Ростова. все так же, не сняла ни мантии ни креста. Ни один коммунист не допускал ее прислуживания, все относились без злобы и оскорблений, и кланялись ей. В 23-м году возможны были такие факты но, конечно, возможны как продолжение бывшего с ней явного чуда. Через 12 лет встретилась в Казахстане г. Актюбинске, где жила высланным туда сыном тоже с ссыльным Архимандритом Арсением. Както то я вспомнила о ней в разговоре, и вдруг он говорит«Матушку Антонину, да я ее хорошо знаю, и могу Вам о ней сообщить. По окончании срока наказания она собрала около себя 12-ть монахинь, поехала в Туапсе, с целью высоко в горах основать тайный скит. В то время многие монахи из разоренных монастырей надеялись отшельнически поселиться; в горах для избавления от гонений болыневиков. Но ГПУ было хитрее. Лесниками были поставлены сыщики и агенты, которые обнаружили все скиты и жилища отшельников, из которых почти все были на месте расстреляны. Когда Игуменья Антон поднялась на верх большой, высокой горы, встретилась с одним монахом из того скита, где был и я. Наши монахи предложили и немедлено исполнили и вырыли, как было у нас, под корнями громадных деревьев вроде пещер для помещения, и затем оборудовали и церковь. Недолго прожили мы, с радостью помогая им в их трудах. Из 14-ти монахов меня одного как еще юнаго, сравнению с другими, не расстреляли, а сослали на 8 лет в дальний лагерь Сибири. По окончании 8-лет в Алма-Ату на поселение. Игуменья Антоник ее монахини были арестованы, но не расстреляны на месте, а увезены. О дальнейшей судьбе этой замечательной монахини я ничего не знаю».

21. Голод

до лета 1922 года прожили сравнительно благополучно, благодаря работе дочери и поддержке моего мужа. Мой сын Петр 14-ти лет, зная, что не имеет прав по окончании семилетней школы на учение в высших учебных заведениях благодаря своей фамилии, просил отдать его в четырехклассное железнодорожное техническое училище. Это было очень трудно, и принят он был только потому, что директор не был коммунист, и еще потому, что, пройдя всего три класса школы, на конкурсном экзамене сдал его лучше большинства. Здоровье старшей дочери было неважное, слабые легкие плохо выносили Владикавказский климат. Начальство ее службы предложило перевести ее на постройку железнодорожной ветки в г. Нальчик. Нальчикь известен в России как лучший бывший курорть для легочных больных. Мы все с радостью приняли это предложение. Помещение дали нам за 4 версты от города, в чьем-то отобранном фруктовом саду, к плодам котораго, конечно мы не имели права прикасаться, да и сад был всего в несколько деревьев. Кругом во всем этом дачном поселке были роскошные сады, изобилующие обычно прекрасными фруктами, но не для нас. Дачка летня на зиму для жилья не приспособленная и совсем и негодная, но для нас, таких отбросов, как большевики ки называли интеллигенцию, сойдеть и это зимой. Лето прожили. Ирочка служила до августа, когда неожида но прекратили постройку дороги и она осталась бе места. Ей нельзя было исполнять никакой физическ работы, и я стала с июля месяца ездить в осетинсий район, где были казачьи станицы, и работать по уборке хлеба и молотьбе. Поочередно брала с собой кого-нибудь из средних детей, которые понемногу тоже помогали, а Ирочка с младшими двумя оставалась дома. За работу хорошо кормили, и я возвращалась каждые 3-4 дня на один день домой, могла им привозить белый хлеб, арбузы, дыни и даже свиного сала, а по окончании уборки привезла и пшеницы на зиму. Три месяца у казаков было еще в том году чем питаться, за них большевики еще не принялись, но на всем Кавказе наступал катастрофический голод, от которого в городах начали уже умирать. Трудна была с непривычки такая работа, засоряла глаза, жара невыносимая, мне обычно давали одну из самых неприятных обязанностей, это отгребать мякину и солому от машины. Тут нельзя было разнеживаться, приходилось, раз нанялась, целый день работать и стараться не отстать от других. Таня моя подавала снопы в машину, она была, по общему мнению, исключительно хорошенькой, и мое сердце болело, когда молодые казаки шутили и, ухаживая за ней, кричали: «Ну, Танька, не отставай, живей, живей». Дети любили эти поездки еще потому, что в бывшей очень богатой станице, с населением в несколько тысяч человек, нередко бывали похороны, а священник, очень сочувствовавший тому, что я должна из-за бедности наниматься к крестьянам,