Жизнь продолжалась.

На пиво хватало, хотя иногда приходилось прилагать усилия, клянчить, лебезить...

Но если раньше это приносило чувство успеха, а то и ощущение победы, то теперь такие приключения погасли, как бы даже не с ними и происходили. Оба понимали, что чепуха это, мелочовка, и радости уже не приносило никакой. Ну взяли у захмелевшего мужика мобильник, ну стащили у бестолковой растеряхи чемоданчик, а в нем конспекты о бухгалтерском учете и триста рублей денег – один раз пивка выпили с орешками, вот и все.

Они оказались в таком вот странном мире, когда все раздражало и ничего не радовало. Оба понимали – виною тому ячейка на Савеловском вокзале, а в ней по тысяче долларов на брата, другими словами, почти по тридцать тысяч. А захотят получить еще – получат.

Куда делся их удалой смех, шумные разговоры, веселые ужимки за пивком у Фатимы – все исчезло, вернее, все было где-то рядом, но уже не радовало и не приносило ничего, кроме тяжких раздумий. Появилась даже новая привычка – они быстро взглядывали друг на друга и тут же опускали глаза к столу. Будто проверяли друг друга, будто хотели в чем-то убедиться. И еще – страдальческое выражение появилось у обоих, что-то их мучило, заставляло сомневаться, маяться. Если раньше и у одного, и у другого лица были простовато-плутоватые, то теперь появилось нечто человеческое – боль, неуверенность, желание получить поддержку...

В конце концов произошло то, что и должно было произойти. Выпросив у Фатимы по кружке пива и по пакету сухариков в долг, они забились в угол и надолго замолчали. Да и пиво уже не приносило прежней радости, и кисловатым оно казалось, и тепловатым, и банным веником вроде отдавало. Так и стояли между ними две недопитые кружки с мертвым уже пивом – оно выдохлось, нагрелось, ушел вкус, свежесть, острота... Так, бурда какая-то осталась, но они не спешили ее допивать, поскольку кружки давали повод еще какое-то время оставаться здесь...

– Что-то вы закручинились, ребята? – весело спросила Фатима из-за своей стойки.

– Жизнь, – Михась беспомощно повертел ладонью над головой. – Она хоть кого...

– И вас может? – недоверчиво спросила Фатима.

– Знаешь... Похоже, что уже, – вымученно усмехнулся Алик.

– Может, пьете не то?

– Да мы уж готовы что угодно в себя влить... – проворчал Михась. Все слова и у него, и у Алика получались какими-то безвольными, вымученными, произносились как бы из последних сил.

– Как же тяжело вы вздыхаете, – не унималась Фатима. – Нет сил смотреть на вас! Может, по рюмке хлопнете?

– Мысль, конечно, правильная, здравая, разумная мысль и, что очень важно, своевременная, – улыбнулся, наконец, Михась.

– Так и быть, по пятьдесят грамм я выделю из своих запасов. Из неприкосновенных.

– По сто, – быстро поправил Алик.

– Да? – засомневалась Фатима, но, взглянув на изможденные непосильными мыслями лица ребят, сжалилась. – Хорошо. Но и вы меня не подведите. Договорились?

– Да мы в кровь... – Алик потряс пухловатым своим кулаком и для верности закрыл глаза, будто произносил страшную клятву какого-то колдовского ритуала.

– В кровь не надо, – усмехнулась Фатима. – А должок вернете, ладно?

– Обижаешь, Фатима, – Михась прижал руки к груди.

– Ученая потому что...

– Мы тебя подводили?!

– Бывало, ребята, бывало...

– Какая все-таки у тебя потрясающая память! – дурашливо восхитился Михась. – Но недоброжелательная.

– А ты постой на моем месте. И у тебя память восстановится, – Фатима принесла два высоких узких фужера с водкой и два бутерброда с подсохшим сыром. – Годится?

– Фатима, – Михась прочувственно помолчал. – Ты потрясающая женщина!

– Главное, чтоб вы это помнили.

Водку выпили, молча чокнувшись. И поставили фужеры на стол. И снова испытующе взглянули друг на друга.

Помолчали.

– Знаешь, – начал было Михась и замолк.

– Говори, Михась, говори... А то я скажу.

– Скажи.

– Нам пора на Савеловский вокзал.

– Думаешь, еще не поздно?

– Он бы позвонил. А если молчит, значит, выжидает. Там лежат две тысячи долларов. Хмырь заверил тебя, что это наши деньги. Понял, Михась? Это наши деньги. Мы ни у кого их не просили. Знаешь, что я тебе скажу...

– Ну?

– Я тебе сейчас такое скажу, такое скажу, что ты враз протрезвеешь. Ты можешь думать обо мне все, что угодно...

– А я и так думаю о тебе все, что угодно!

– Что бы ни случилось потом, а случиться может все, что угодно... Состоится это самое мероприятие, не состоится... Знаешь, как Ходжа Насреддин взялся осла грамоте обучить?

– Неужели обучил?

– Он пообещал султану, что за двадцать лет научит осла бегло читать любовные стихи. А если не научит, то пусть султан рубит ему голову.

– Ну? – тяжело спросил Михась.

– Когда его пытались образумить, он ответил, что за двадцать лет кто-нибудь из них обязательно помрет – или осел, или султан, или сам Ходжа... И взял деньги на обучение.

– Ну?

– Кончай, Михась дурака валять. Нам пора на Савеловский. Что-нибудь случится за это время, что-нибудь обязательно случится... Выкрутимся. Или он нас пришьет, или мы его пошлем, или клиент попадет в аварию... Сейчас этих аварий, Михась... Видимо-невидимо. Тридцать пять тысяч трупов в год остается на дорогах. Одним больше, одним меньше... Не наша проблема.

– Тогда пошли, – просто сказал Михась, поднимаясь. Казалось, только этих слов Алика ему и не хватало, чтобы принять окончательное решение. Оба помахали Фатиме руками, и, ссутулившись, словно уже чувствовали на плечах неподъемную тяжесть греха, поднялись по ступенькам и вышли на Ленинградский проспект. Постояли, привыкая к яркому солнцу и, свернув налево, зашагали в сторону Бутырской улицы. Там сели на троллейбус и через пять минут были на Савеловском вокзале. У входа в камеру хранения еще раз прикинули, не забыли ли чего, не упустили ли что-то важное и вошли внутрь.

Казалось бы, ничего предосудительного им не предстояло – подумаешь, взять из ячейки какой-то пакет и спокойно удалиться. Но в поведении и Михася, и Алика появилось что-то опасливое, они невольно втянули головы в плечи, словно их поджидала невесть какая опасность, приблизились к нужной ячейке, набрали вчерашнюю дату и даже слегка удивились, когда железная дверца открылась.

Внутри стояла мятая целлофановая сумка. Михась, помедлив, взял ее за торчащие ручки и, не оборачиваясь на Алика, медленной, вязкой походкой направился к выходу. Он даже не решился заглянуть внутрь. Впрочем, это было даже хорошо, поскольку невольный наблюдатель должен был убедиться, что он прекрасно знает, что внутри, что сумка действительно принадлежит ему и он сам не так давно оставил ее здесь, чтобы не таскаться по Москве с лишним грузом.