И почему, собственно, я не вправе писать? Почему, извините, мне не сказать несколько слов о жизни, о том, что я знаю как никто другой? У меня тоже были друзья, подруги, были дети и, представьте, жены. «Да шут с ними, с бабами!» — говорил мой дядя Хулио, большой насмешник. А еще у него была такая присказка: «Женщины, женщины, что за напасть, вы не плохие и не хорошие, просто женщины, вот и весь сказ!» Разве не подпишется под этими словами наш бедолага, которого за какую-то жалкую измену да за глупость выставили из дому? Он, милый, находит теперь утешение только здесь, в нашем баре, среди болеро и танго, среди улыбок и печалей... «Да шут с ними, с бабами!» Ну их! Пусть сами разбираются с жизнью. А ты, Ванесса, хоть сдохни теперь от одиночества!

— Ты не почистил ботинки, Хавьер!

— Да? Ох, нет... То есть да, но, когда шел по пустырю, они запылились, понимаешь?

— Очень жаль, такой сегодня элегантный, а ботинки...

Она пересаживается с кресла на диван, рядом с ним.

-А галстук, ну-ка дай я затяну немного узел. Ты скажи, как отглажены брюки! Такая стрелка — прелесть!

Хавьер вздрагивает, чувствуя, что ее рука заскользила вверх по его ноге.

— Ну стрелка — чудо! — Обе руки скользят от колен вверх. Хавьер опускает голову, упираясь подбородком в грудь, и со лба на безупречно отглаженные брюки падают капельки пота. Он резко вскакивает с дивана.

— Хватит! Понимаешь? Хватит... Оставь меня в покое! Зачем ты творишь со мной все это? К чему мне твои пакостные затеи?

— Ну не заводись, я только пожалела, что ты такой элегантный сегодня, а ботинки пыльные, и все. Ну, Хавьер, Хавьерсито, не сердись.

— Я же сказал, что почистил. Просто шел по пустырю, и они запылились. — Голос его смягчился, стал каким-то усталым, даже заискивающим.

Ванесса тоже поднялась и, подбежав к пианино, вытащила из ножен шпагу.

— Нет-нет, Ванесса, ну пожалуйста. Пойми — нет!

— Как это нет? Вот увидишь, все будет...

— Сейчас — нет. Послушай, я хочу почистить ботинки, посмотри, как они запылились... Хочешь, я приду завтра, и тогда мы поиграем в твою игру.

— А я хочу сейчас!

— Нет и нет.

— Сейчас, я сказала!

Ванесса приближается к Хавьеру, целясь острием шпаги прямо ему в сердце. Он отступает, и в гостиной начинается что-то вроде ритуального танца.

— Сейчас, сейчас, — Ванесса смеется, подходя все ближе.

— Подожди немного. — Хавьер, покрываясь испариной, отступает к стене. — Ну, подожди.

— Нет, немедленно, сейчас...

— Ну погоди. — Голос его срывается на сиплый фальцет. Увернувшись, он натыкается на комод красного дерева, и в конце концов острие шпаги загоняет его в угол.

— Хорошо, пусть, — обреченно вздыхает Хавьер, — пусть сейчас.

— Вот это другое дело, Хавьерсито! — Она бросает шпагу на ковер и обнимает его. — Теперь все как надо, молодец! Пойдем.

И снова идет игра, вернее, вторая часть игры. Он пытается раздеть ее, снять с нее будто силой одежду, овладеть ею на постели, на полу, у стены, но все попытки кончаются полным фиаско, чего там... Когда телега без колес... Ванесса откроет уборную, вытащит оттуда новую тряпичную куклу с растрепанной шевелюрой, с алыми губами, с глубоко вставленными пуговками глаз с красными ободками... «Ну вот, — скажет, прижимаясь к нему, — вот сейчас, Хавьерсито, вот сейчас все будет», — скажет ласково и задышливо... А потом достанет из уборной перчатки, велит надеть, чтобы не было мозолей, и властным голосом прикажет: «Возьми лопату и быстро на пустырь». На пустырь, который примыкает к заднему дворику ее дома.

Да ну их на хрен, этих женщин! Пусть разбираются сами! А ты, Ванесса, хоть сдохни теперь от одиночества!

Мне уже сильно поднадоело это заведение для нытиков, и даю себе слово, что сегодня последний раз трачу свои сентаво (жалкие сентаво, что остались после моего печального приключения) в обществе этих сентиментальных варваров. Единственный человек, который чего-то стоит, — это пианист, маленький Хавьер, он играет — дай бог всякому! С таким чувством, с таким вдохновением! И к тому же умеет держаться приветливо со всеми, умеет одарить сердечным вниманием каждого, это в нашего время, когда люди, как правило, относятся друг к другу почти враждебно, не то чтобы с ненавистью, но с недоверием, за сто метров понятно. Усач, к примеру, — не мужик, а так, одна видимость, пустозвон. Хотел бы я посмотреть на него в драке. Ну что он против меня? Особенно в те годы, когда я еще подростком учился жизни в Бруклине. Ну а эта старая каракатица — настоящая шлюха, да еще с прибабахом. Надо же, бедная, обнаружила свое истинное призвание, когда уже нет ни малейшего шанса раскрутиться... Голос, может, когда-то и был приятный, чистый, но теперь — жуть, сухой, надтреснутый, то и дело съезжает куда-то. А Гонсало, этот понурый чилиец, он готов винить в своих бедах кого угодно, иначе жить не в состоянии. Во всем видит «грязные лапы» ЦРУ и совершенно убежден, придурок, что любой человек, раз он родился в Штатах, должен нести ответ за преступные дела своего правительства.

(Не знаю, к слову сказать, считать ли преступным свержение их прокубинского и прокоммунистического Альенде, тут, думаю, следует усомниться.) Другой чилиец — настоящий шизик, только и умеет, что падать где-то на пирсах и смеяться безо всякого повода. Чего смеется? Вот педик, по-моему, занятный малый, правда, сегодня он совсем дошел, сколько уже времени плачется в жилетку тому хмырю, которого бросила невеста, и, надо же, заодно хватает его за ляжки и за кое-что еще, если, конечно, обнаружит. Словом, тот еще народец!

Ну а я тоже хорош, сполна заплатил за то, что приволокся сюда из Штатов, за то, что родился в стране, которую, само собой, не выбирал, но знаю: она — самая лучшая в мире, на всей планете, за то, что я, американец, посмел мотаться по их индейским землям, а прежде всего — за собственную глупость, за наивность, надо же, доверял здесь улыбке, думал, за ней стоит дружеское расположение, словом, не учел самого главного — рядом с этими варварами не расслабляйся, гляди в оба и не пускай слюни, и пусть при тебе будет хорошая доза противоядия, всегда и везде. Теперь, когда я наконец прихожу в себя от такого страшного удара — не только в физическом смысле, но и в моральном, хотя всем известно, что душевные раны рубцуются очень медленно, я могу все это сказать. А вообще-то меня зовут Ральф, и со мной постоянно случаются какие-то истории, скажем, маленькие трагедии. Даже любопытно, я, видимо, родился под плохим знаком, но так или иначе я знаю: бывают вещи и пострашнее, значит, нечего скулить. Есть немало вещей более печальных, чем то, что я — белобрысый простак с Севера и что меня зовут Ральфом. Ничего ужасного не случилось.