— Меня называют Нелли.

Когда мы спускались вниз, она, вжавшись в угол лифта, глянула на меня пристально, то ли с укором, то ли с досадой, и вот тут — да, тут я увидел эту бесстыдную, вызывающую порочность без всякого притворства, и не столько в уголках рта, сколько в откровенно зовущем блеске глаз, словом, увидел то, что так упорно искал сеньор Ласло.

— Меня называют Нелли, — все твердила она.

До чего все это любопытно, скорее, не так любопытно, как загадочно! Почему вдруг сошлись воедино обстоятельства, которые толкнули мою жизнь именно в эту сторону? Что тут за тайна? За последние двадцать лет я всего лишь раз видел карлицу, и притом отвратительную — полураздетую, в каких-то лохмотьях, в красных и желтых чирьях, это было на ярмарке в Акапулько, куда мы с Рикардо Луисом попали совершенно случайно. Так почему же теперь, в один день, они напали на меня со всех сторон, точно гадюки?! Ведь день еще не закончился, когда появилась третья, самая грешная из трех лилипуток, — Хулиета. Я уже клялся тысячу раз, что затопчу, уничтожу эту гадину, где бы она мне ни встретилась! Да пусть их, этих извращенок, пусть делают что хотят, мне без разницы! Но зачем было лезть в мою жизнь и рушить то, что стоило таких усилий, такого упорства, такой деликатности и мастерства? (Я, само собой, имею в виду любовь.)

«И с твоими цветами в бокале...» — завершает песню Рауль. Браво! Прекрасно. Мы все, кто у пианино, не скупимся на аплодисменты. Я его поздравляю с успехом. Хавьер встает. Нет, правда, у Рауля очень красивый голос, без дураков, по-мужски проникновенный, и поет он с большим чувством, будто слова и звуки рождаются в самой глубине чистейшей души.

— Выпьем за Рауля и попросим спеть что-нибудь еще!

Настроение у всех в баре явно приподнятое. Сегодня пятница, и люди пьют легче, бездумнее, вот как эта старая плутня, которая непременно к кому-нибудь прилипнет — а вдруг да клюнет! Она-то пойдет с кем угодно... Завтра суббота, и ночь длится, отгоняя страхи. Уже почти нет свободных мест за столиками, и гарсоны (Хенаро терпеть не может этого слова, а я привык в Париже) снуют туда-сюда, в руках подносы, уставленные стаканами, рюмками, тарелками с солеными орешками и бутербродиками. Молодая женщина, блондинка, очень красивая, в золотистых шортах и белых сапожках, снимает серебристую шаль и целует в ухо темноволосого спутника в форменной рубашке цвета хаки с гербом US Army. (Вот козел!) Какой-то верзила — руки у него в татуировке — чокается со своей дамой. В баре чувствуется праздничный дух, точно налетевший откуда-то ветерок помогает наполнить эту ночь жизнью, долгожданным весельем. (А я выпил только одну рюмку.)

— Что-то здесь слишком много этих гребаных америкашек! — говорит усатый.

— Не забывай, что уже начало туристического сезона, мой дорогой Маркос.

— Сегодня, похоже, мы славно проведем время.

— Думаешь? Хотя да, сегодня пятница, люди настроены на праздник. Ну-ка, Раулито, спой нам еще «Пленник в ритмах моря», успокой мою окаянную душу.

Но Рауль — он сидит со мной рядом — отказывается и, отдав микрофон, сразу сникает, ему, бедняге, нужна сейчас чья-то отзывчивая душа. И мне, представьте, тоже. Попробую с ним поговорить. А чего? Да, у вас прекрасный голос, Рауль, ну конечно, устаете, и вот мы уже пьем, рюмка, еще одна, вокруг нас нарастающий шум веселья, кто-то поет, а нам это лишь помогает доверительно разговаривать, я тебя слушаю, Рауль, уже несколько часов слушаю о коварной Пегги, которая отняла у тебя ключ и выставила на улицу, что с нее взять — женщина она и есть женщина, слушаю о твоем поганом шефе, который вдруг разъярился из-за своей записной книжки, и ты тоже слушаешь, а я рассказываю, кляну жизнь и под конец выкладываю все о самой жестокой и развратной карлице Хулиете, которая в ту ночь, когда мы пригласили Марибель и Нелли, явилась к нам в загородный дом, и не одна, а с тремя типами, вроде бы акробатами, размалеванными, как клоуны, та еще публика, жуткое дело...

Этой ночью мы еще не зашли слишком далеко, но два-три момента, весьма пикантных, вызвали большое веселье (а также, по правде, и большое отвращение), и, в сущности, по этой причине в последующие ночи — то в одном доме, то в другом — в нашей пьянке принимала участие вся эта странная компания, которая и довела все до своего конца...

В третью ночь нашего загула разнузданная карлица решила ускорить ход событий, пробиться как можно ближе к своей гнусной цели. Напоив моего Хенаро до бесчувствия, она, гадина, взяла и сломала мне жизнь.

К часу ночи, на сей раз в доме у аргентинки, мы все были сильно под градусом. Все, кроме меня, потому что, если честно, я уже чуял что-то недоброе и пил умеренно. Я видел, что Хенаро сник, удручен, все время раздражается, будто его что мучает.

— Знаешь, с этими типами надо быть поосторожнее, — сказала аргентинка, взяв меня за руки. — Ну иди же, давай потанцуем, чего ты такой кислый!

Я танцевал с ней чувственно, как надо, и во время одного из поворотов увидел, что Хенаро поманил к себе Хулиету. Карлица взяла бутылку рома с черной этикеткой и наполнила до краев два стакана.

— Выпьем, — сказала она Хенаро, усаживаясь к нему на колени. — За тебя! И до дна!

— Да, — ответил Хенаро, обхватив ручищей ее бедро, — до дна!

Когда музыка смолкла, я сел в кресло прямо напротив них. Карлица откровенно распаляла Хенаро, покусывая его губы, покрывая частыми поцелуями уши.

Мне стало нехорошо, и она, заметив это, широко улыбнулась, обнажив два острых клыка. Да, мне стало совсем нехорошо, но я не знал, как быть, и почему-то решил, что самое лучшее — потанцевать с аргентинкой и тоже устроить какое-нибудь шоу.

Когда на рассвете прогрохотали первые грузовики, я сказал Хенаро, что нам пора уходить, и самым любезным голосом предложил ему проводить карлицу домой (если у нее есть дом, а не какая-нибудь пещера со сладострастными гномами). Аргентинка спала на ковре, рядом стояла пустая бутылка.

— Я бы осталась еще ненадолго, — сказала Хулиета, сделав мне реверанс, и как-то очень смешно подпрыгнула два раза. Я взглянул на Хенаро.

— Я, пожалуй, тоже останусь, — сказал он, смущенно отводя глаза. У меня не было иного выхода, кроме как уйти одному. И я ушел, словно побитый пес, и поклялся всеми силами Зла, всей этой небесной помойкой, что отомщу им обоим так, что мало не покажется, сам дьявол ахнет. И мгновенно представил себе все, что должно там произойти. Меня замутило от гнева, от обиды и отвращения. Дверцы лифта открылись, и я вышел на улицу в предрассветный холодок. Ноги не слушались, хотелось сесть в такую машину, которая немедленно врезалась бы в первую чугунную решетку.

Ни эта проклятая карлица, ни я сам не могли предвидеть, какой страшный эмоциональный срыв произойдет с Хенаро той ночью. Теперь-то я знаю все до мельчайших подробностей и никогда, никогда ее не прощу. Она сказала: «Послушай, возьми меня» — и сама очень умело старалась помочь ему, бедному... А он, совершенно пьяный, враз ослабевший, испуганный (Господи, зачем я ушел? зачем?), позволил ей делать все, чтобы потом казниться, мучиться раскаянием, плакать, катаясь по полу, взывать о милосердии. Меж тем карлица вовсю храпела, широко раскинув ноги. Он поспешно натянул на себя одежду и бросился прочь из этого ада на утреннюю улицу, ему хотелось оказаться в какой-нибудь церкви, упасть на колени, снять наконец этот камень с души.