О королевской ставке. Сам король, хорошо осведомленный и деятельный командующий, которого при принятии важных решений ограничивал лишь его возраст – Вильгельму I было 73 года. Положение Мольтке, как единственного советника короля, теперь (кроме Штейнмеца) никто и не пытался оспорить. Генерал-лейтенант фон Подбельски находился на должности генерал-квартирмейстера, а генерал-лейтенант фон Штош – главного интенданта, и этот пост, принимая во внимание его службу на протяжении нескольких лет начальником военно-экономического отдела военного министерства, полностью ему подходил. Непосредственно подконтрольными фон Мольтке были трое: полковник Бронзарт фон Шеллендорф, отвечавший за переброску войск, полковник фон Бранденштейн – за железнодорожные перевозки и войсковой подвоз, и полковник Верди дю Вернуа – за ведение разведки. Эти трое офицеров и были проводниками Мольтке в осуществлении его стратегии. Через фон Шеллендорфа и фон Бранденштейна поступали все приказы на переброску и войсковой подвоз, а Верди, в дополнение к своим основным обязанностям по ведению разведки, Мольтке использовал как флигель-адъютанта, что наделяло его невиданной в прусском Генеральном штабе ответственностью. В войсках эту троицу прозвали «полубогами» Мольтке и не особенно жаловали. Но благодаря длительному обучению у Мольтке они исполняли свои обязанности быстро и рационально, тем самым установив планку, к которой офицеры-штабисты стремились, однако отнюдь не всегда достигали. Всего при штабе числилось, кроме упомянутых троих офицеров, 11 офицеров, 10 картографов, 7 помощников низкого ранга и 59 других служащих: не столь уж и раздутая единица, контролировавшая всю армию, численность которой к концу войны составляла около 850 000 человек.

Этот рабочий штаб составлял лишь небольшую часть свиты, которая должна была сопровождать короля, когда он выехал из Берлина в свою новую ставку в Майнце вечером 31 июля. Вильгельм I был не только главой государства, но и главнокомандующим вооруженными силами, и при нем должны были находиться органы управления – как гражданские, так и военные кабинеты, Бисмарк и ответственные лица из министерства иностранных дел, Роон вместе со своими заместителями и помощниками. Существовали и эксперты, как гражданские, так и военные, они решали вопросы, связанные с комиссариатом и связью. Были офицеры и для назначения управляющими оккупированными территориями. И наконец, существовала масса своего рода привилегированных зрителей, требования которых к расквартированию и средствам связи действовали на нервы офицерам штаба, вынужденным в спартанских условиях планировать и вести непростую и широкомасштабную войну. Дружелюбные и занимавшие нейтральные позиции военные корреспонденты, которых Бисмарк не обошел гостеприимством, всегда были желанными гостями. Как и военные атташе иностранных держав. Но вот для всякого рода придворных князьков мест не находилось, тех самых князьков, которые вместе с их лакеями, лошадьми, камердинерами и поварами примазывались к войскам с таким видом, будто спешили на очередной светский раут. Невольно почувствуешь ностальгическую симпатию к этим изящным и бездумным «болельщикам», которые в эпоху, когда война превращалась в науку, столь же тоскливую и точную, как экономика, все еще воспринимали ее как прогулку, развлекательную и бездумную, под стать войнам Людовика XIV. Они воспринимались таким же анахронизмом, как позолоченная резная фигура над носовой частью современного линкора, но этот анахронизм лишний раз подчеркивал утилитарную эффективность остальных элементов механизма войны. И эта эффективность не шла ни в какое сравнение с французской.

Планы, разработанные Лебёфом для мобилизации, основывались на проекте обороны Фроссара 1868 года, предусматривавшем формирование трех армий – в районе Меца, Страсбурга и Шалона. Армией в Эльзасе (район Страсбурга), с тремя сильными корпусами, должен был командовать маршал Мак-Магон, герой Крымской кампании и генерал-губернатор Алжира. В эту же армию должны были войти и силы, дислоцированные в Алжире. Армией в районе Меца, также включавшей три корпуса, должен был командовать маршал Базен, руководивший до этого злополучной мексиканской экспедицией, а Шалонской армией, состоявшей из двух сильных корпусов, – маршал Канробер, репутация которого после Крыма и Италии затмила даже репутацию Мак-Магона. В течение пяти дней все приготовления были завершены, затем 11 июля император распорядился о полной реорганизации. Согласно распоряжению Наполеона III под его личным командованием должна была остаться лишь одна армия из восьми корпусов, а трое прежних командующих в качестве своего рода компенсации получали весьма многочисленные корпуса – в составе трех дивизий вместо двух. Это было первым из тех нерешительных, почти спонтанных вмешательств Наполеона III, которые до основания потрясли армию, ту армию, которую он так стремился создать. Внесение изменений в план было осуществлено не в последнюю очередь благодаря стараниям императрицы: мол, Наполеон III, император, должен командовать своей армией лично, а правительство оставить в Париже. Но Лебёф приписывал это инициативе эрцгерцога Альбрехта Австрийского, считавшего, что устранение промежуточной ставки будет способствовать тому, что армия сыграет более гибкую и подходящую ей роль в союзнической наступательной стратегии, которую он обрисовал в общих чертах. Конечно, это убедило и армию, и в особенности самого Лебёфа в том, что австрийцы все же собирались вмешаться, хотя идея эта не имела под собой никаких объективных оснований, а одни только домыслы.

Надежды на такое вмешательство не угасали до самого августа. Канцлер Австрии Бейст не скрывал удивления и раздражения тем, что Франция бездумно и преждевременно объявила Пруссии войну, к которой Австрия (Австро-Венгрия) – как ее армия, так и общественное мнение были совершенно не готовы, причем в тот момент, когда Россия, лояльная к Бисмарку, как и тот к ней во время Польского восстания 1863 года, в случае объявления мобилизации Австро-Венгрией грозилась объявить ее у себя. Но он мог одним махом отказаться от союза, который на протяжении трех лет создавал. Бейст сопроводил заявление Австро-Венгрии о нейтралитете от 20 июля многочисленными посулами и заверениями в преданности Франции, и австро-венгерская армия тоже втайне приступила к подготовке к войне. Италия, оставшаяся без средств, не имевшая возможности получения кредитов, с армией, сил у которой хватало лишь на решение внутренних вопросов, ни при каких условиях не могла взять на себя риск участия в большой войне. Даже если здесь и существовала влиятельная партия, которая помнила то, чем Италия была обязана Франции в 1859 году, то существовала и другая, не менее влиятельная, помнившая и о том, чем Италия была обязана Пруссии в 1866 году. В любом случае в Италии не нашлось бы государственного деятеля, который отважился бы подписать соглашение с Францией, пока французские штыки обороняли временную власть папства в Риме. Но Франция, вынужденная по крупицам собирать армию для войны с пруссаками, уже отправила транспортные средства для своего римского гарнизона, и военный союз не стал бы слишком высокой ценой, которую пришлось бы заплатить за гарантию того, что сей гарнизон в Рим не возвратится. В течение июля австрийские и итальянские дипломаты консультировались по вопросу того, что они в состоянии предпринять для помощи Франции, и 3 августа итальянский военный атташе в Париже доставил в ставку Наполеона III в Меце проект соглашения, включавшего ряд предложений, с которыми выступал эрцгерцог Альбрехт минувшей весной. А он предлагал следующее: Австро-Венгрия и Италия объявляют состояние вооруженного нейтралитета и частично осуществляют военные приготовления на тот период, пока не смогут предложить либо вооруженное посредничество, либо вступление в войну. Австро-Венгрии пришлось использовать все свое влияние для урегулирования римского вопроса. Но Наполеон ш счел этот проект неприемлемым. Вмешательство, настаивал он, должно произойти немедленно, и касательно римского вопроса император Франции продемонстрировал упорство отчаявшегося. Уступить Рим королю Италии означало бы оттолкнуть своих сторонников-католиков, самые фанатичные из которых открыто заявили о том, что предпочтут «скорее пруссаков в Париже, чем итальянцев в Риме». Они являлись последней точкой опоры, когда наплыв либералов и республиканцев грозил потопить его. Это был финальный трагический поворот в политике перемен и компромиссов, начавшийся с его вмешательства в дела Италии в 1859 году и в конце концов обернувшийся бедой для него.