Ну что мог ответить на это ифрит? Он лишь тяжело вздохнул, ибо был не меньше Маймуны озабочен этой влюбленностью малышки Амаль. Но джинния не могла удовлетвориться таким ответом.

– А что расскажешь мне ты, Дахнаш? Что ответил почтенному кади не менее уважаемый Нур-ад-Дин?

Против воли лицо Дахнаша расплылось в улыбке.

– Знаешь, жена, думаю, что я могу быть кади куда лучшим, чем сам кади. Ибо я посочувствовал старику в его горе, разделил с ним его боль и узнал о его надеждах…

Маймуна фыркнула:

– Старику! Да по сравнению с тобой он просто мальчишка, младенец… Напомни мне, сколько столетий ты странствовал по миру, невидимый и неосязаемый, до того дня, когда мы с тобой встретились…

– Ты права, любимая. Как всегда, права. И Нур-ад-Дин вовсе не стар. Да и разве его сорок лет – столь уж почтенный возраст даже по человеческим меркам? Он силен, уверен в себе. И…

В глазах Маймуны горел нешуточный азарт. Она почти угадала следующие слова мужа.

– …и он влюблен в Мариам, да?

– Он, скорее, мечтает о ней. Но сам навязываться не будет, ибо знает, сколь глубоко ее горе, и боится словами о своей любви оскорбить почтенную вдову.

Маймуна вздохнула. Удивительно, почему эти двое, столь долго страдавшие от одиночества и столь… столь уважительно друг к другу относящиеся, до сих пор не поняли, в ком же их судьба.

Теперь пришел черед Маймуны тяжело вздыхать.

– Я словно слышу слова Мариам… Она тоже полна прекрасных чувств к Нур-ад-Дину и тоже не решается первой преступить черту.

– Но что же нам делать теперь?

Джинния задумалась. О, она сейчас вновь пыталась вмешаться в судьбы детей рода человеческого. Дахнаш уже предупреждал ее об этом. Той ночью она так и не решила, продолжать ей или остановиться, пока не поздно. Но воспоминания о сладких грезах дочери и уверенность в том, что эта влюбленность не принесет девочке ничего хорошего, сделали свое дело.

Маймуна решительно произнесла:

– Ну, если они не решаются, мы их… немного подтолкнем.

– Как тогда тех двоих, которых мы уложили на одно ложе?

– О нет, мы сделаем все куда проще. Пойми, Нур-ад-Дин и Мариам и так все время думают друг о друге. Надо лишь сделать так, чтобы они друг о друге беспокоились. И тогда природа человеческая сделает за нас всю работу.

– Я не понимаю тебя, о моя звезда.

– Ты лишь доверься мне и чуточку помоги… Если в этом возникнет необходимость. А сейчас давай немного отдохнем – завтрашний день будет тяжким для нас обоих. И не только в человеческом обличье.

Луна, устав слушать этот странный разговор, покинула небосклон. Спал город, отдыхая от дневного жара и дневных трудов. Скоро в свои права должно было вступить солнце. Но сейчас, в эти минуты безвластия и безвременья, мир замер в ожидании удивительных событий, о каких не могли и помыслить дети колдовского народа.

О, никакая хозяйка ни в тихом городке под рукой повелителя правоверных, ни в любом другом городе, сколь бы мал он ни был, не отказалась бы от колдовской помощи! Ибо и ореховая метла могла бы сама, без вмешательства хозяйки, мести вечно пыльные камни двора, и казан мог бы сам варить плов или мамалыгу. А о лепешках, которые просто обязаны были бы замешиваться и сами печься, даже не стоит вспоминать.

Аллах великий, не отказалась бы от такой помощи и Мариам! Да что значит «не отказалась»? Она о ней даже мечтала. Ибо бывают такие дни, когда все валится из рук, ломается в тот миг, когда в этом «чем-то» возникает насущнейшая потребность.

Именно в такое утро и месила Мариам тесто для лепешек. Сначала мера с мукой едва не опрокинулась со стола, потом тесто упрямо прилипало к рукам, не желая превращаться в податливый комок. Потом, когда его наконец удалось усмирить, печь, всегда такая надежная, вдруг начала дымить и гаснуть, будто ее пыталась разжечь девчонка, а не умелая хозяйка. Наконец, вымотав Мариам донельзя и выпив из хозяйки все соки, утварь утихомирилась.

Вспомнив, скольких сил стоило замесить обычное тесто, Мариам мудро решила не брать в руки метлу. Ибо еще одного сражения с собственным домом она боялась не выдержать.

– Аллах великий, – проговорила почтенная женщина, – ну что будет, если двор сегодня останется неметеным? Небеса упадут на землю? Горы вознесутся в небо? Реки потекут вспять?

И, приняв столь разумное решение, хозяйка присела у печи, чтобы закончить, наконец, плести кушак сыну. Она много дней назад начала готовить этот подарок. О нет, не по случаю какого-то праздника, а чтобы порадовать мальчика, который так много и так тяжко работает для того, чтобы она, Мариам, не чувствовала, что семья осталась без кормильца.

Ловкие пальцы сплетали тоненькие кожаные ремешки, а Мариам мысленно унеслась в те дни, когда она о сыне еще и не думала, ибо была юна и только неделю назад вышла замуж за лучшего из мужчин, умного и заботливого Абусамада.

Точно так же, как сейчас, она сидела у печи и, ожидая, когда поспеют лепешки, плела кушак. О, тогда ее пояса и кушаки были столь же веселыми и яркими, сколь была веселой и жизнерадостной и сама Мариам.

Так же мелькали под проворными пальцами тонкие полоски кожи, когда муж осторожно забрал работу из ее рук.

– Прекраснейшая, как мне описать те чувства, что вызывает это замечательное зрелище – лучшая из женщин мира сидит у огня в моем доме и улыбается мне лучезарнейшей из улыбок?

Тогда Мариам призывно взглянула на мужа, словно говоря, что он может не произносить ни слова. Что его любовь куда яснее повествует о том, сколь отрадно для него это зрелище. О, взгляд мужа были столь красноречив, что юная Мариам легко смогла посмотреть на мир его глазами.

«Как она прекрасна! Ее кожа! О Аллах великий, она безупречна, совершенна! Более прекрасной кожи нет ни у кого под этой луной!»

Абусамад нерешительно протянул руку и коснулся ее. Осмелев, он позволил себе провести пальцами по ее лицу, шее и плечу. Он благоговейно ласкал ее округлое плечо, восхищаясь его дивной пропорциональностью. Казалось, его рука двигалась сама собой. Она скользнула вниз, миновала вырез фиолетовой шелковой рубахи Мариам и охватила ее теплую полную грудь.

Абусамад чуть было не вскрикнул во весь голос от той приятной муки, которую испытал при этом, и отдернул руку прочь, словно наткнулся на раскаленные угли. Он взглянул на свою ладонь с внезапным отвращением. Неужели его любовь к ней лишила его разума? О, она уже его жена, но так робка и так нерешительна… что он самому себе кажется насильником. Он закрыл лицо руками и застонал от стыда. Потом до его ушей донесся ее голос: