Палата была обставлена дорогой мебелью, как гостиничный люкс. Только кровать была больничная, высокая, на колесиках, окружена трубками, мониторами, штативами капельниц. На кровати, высоко на подушках возлежал Филиппов, когда-то могущественный генерал КГБ. Он был под капельницей. Голая большая рука бессильно протянулась вдоль тела. Трепетали капли в стеклянном флаконе. Трубка подходила к обнаженной руке и погружалась в черную вену, которая, как темная река, стекала от плеча до запястья. Подкопаев увидел тяжелую вену и подумал, что случай привел его на берег этой темной реки, устье и исток которой терялись в глубине огромной жизни. Эта жизнь была прожита среди войн, переворотов, тайных интриг и неведомых миру трагедий.

Веки Филиппова, фиолетовые и набрякшие, оставались опущенными. Грузное тело с рыхлыми бессильными мускулами обмякло, сползало куда-то вниз. Лицо, серое, в старческих пятнах, было готово съехать, как сырая штукатурка, открыть костяной череп.

– Здравствуйте, Сергей Кириллович, – не поднимая век, произнес Филиппов.

Некоторое время молчал, устало открыл глаза. Они были мутные, в них плавали сумерки, и лишь в самой глубине слабо мерцала жизнь.

– Благодарю вас, Сергей Кириллович, что откликнулись на мое приглашение, – Филиппов снова умолк, тяжело шевелил губами, словно они были из камня. – Народ ест ботву истории. А клубни остаются в земле. Существует явная история, которую пишут писатели и летописцы. И тайная, о которой знают разведчики. Две эти истории могут существовать порознь долгие десятилетия. Но потом в определенный момент они сливаются. И там, где они сливаются, появляется великая личность. Александр Македонский, Наполеон или Сталин, – Филиппов снова умолк. Ждал, когда мысли превратятся в слова, слова скопятся на губах и появятся силы их произнести. – Я подумал, что вам будет интересна моя жизнь. Вся она касается тайной истории. Вам будет интересно знать, как ломалось и падало наше великое государство и какая роль в этом падении принадлежала разным людям.

Он снова умолк, а Подкопаев подумал, что ему представляется случай построить лодку и проплыть по этой черной реке от истоков до устья.

– Но ведь вы, насколько я знаю, после крушения нашего великого государства оказались среди тех, кто его разрушал. Разве не вы стали правой рукой банкира Всеволода Школьника и создали ему личную разведку, помощней государственной? Разве не вы организовали еврейский конгресс, куда вошли многие диссиденты из тех, что были прежде вами гонимы?

Филиппов молчал, словно давал время словам впитаться, как влага впитывается в песок.

– Я старался спасти остатки государства и использовать обломки для построения нового. Кое-что мне удалось.

Филиппов закрыл глаза, умолк – казалось, он уснул. Было тихо, мерцала капельница, пламенел в вазе букет тюльпанов, поставленный чьей-то неравнодушной рукой.

– Я родом из Белоруссии, из деревни Лубань. Немец пришел, старшие братья в партизаны ушли. Мотоциклисты в Лубань приехали – мамку, батьку к ветле привязали, бензином облили и подожгли. Они горят, кричат, а я их зову: «Мамка! Батька!» Мне восемь лет, а я уже с партизанами. Когда эшелоны взрывали, я кричал: «За мамку! За батьку!» Ветла обгорелая выжила. И сейчас стоит. Когда приезжаю в Лубань, подойду к ветле, лбом прижмусь, и мне мама чашку земляники подносит, а батька свисток мастерит, и мы с братьями на пруду невод тянем, и в нем караси плещут. Дерево в жизни человека как другой человек. Ты из дерева вышел, в него и уйдешь.

Казалось, Филиппов куда-то удалился из палаты. Его бессильное тело лежало на подушках, а душа летала в зеленых далях, голубых льнах, где стоит ветла с обгорелым дуплом, вся в золотистых сережках, в пчелином гуле.

– Но я вас призвал, Сергей Кириллович, не о своей судьбе говорить. Вы журналист, писатель, в ваших писаниях не только мысли, но и образы. Значит, вам открывается суть, которую не постичь мыслью, а только чувством, образом. У вас есть доступ к владыке Епифанию, а тот встречается с Президентом. Против Президента плетется заговор. Заговорщики не революционеры, не террористы, не военные. У них другое оружие, смертоносней пули. В центре заговора стоит банкир Всеволод Школьник, о котором вы упомянули. Он любознателен, ценит искусство. Найдите к нему подход. Узнайте подробности заговора и передайте Епифанию. Надо торопиться. Я дам вам несколько наводок, расскажу об оружии.

Филиппов вдруг застонал. Лицо его побелело. В горле возник хрип. Палец нажал на кнопку.

В палату вбежал доктор, принялся щупать пульс на горле Филиппова.

– Прошу вас, оставьте палату! – обратился он к Подкопаеву.

– Завтра продолжим, – сипло произнес Филиппов, махнул на прощанье рукой. Той самой, по которой текла черная река его близкой к завершению жизни.

Подкопаев поднялся и вышел, оглянувшись на алый букет тюльпанов.

Подкопаев был взволнован встречей. Темная река, по которой проплывет его челн, была романом с фантастическими судьбами, острейшими коллизиями, государственными тайнами. Они давали объяснения величайшим тайнам века. Нужно терпеливо, с диктофоном сидеть у изголовья умирающего старца, перед которым когда-то трепетала страна.

Утром, прихватив сразу несколько диктофонов, Подкопаев отправился в госпиталь. В холле его встретил вчерашний доктор с лицом печальным и строгим.

– К великому сожалению, вы не сможете увидеть Ивана Семеновича. Ночью у него случился инфаркт, и он умер. Согласно его завещанию, тело рано утром специальным бортом было отправлено в Белоруссию. Там оно будет кремировано, и пепел развеют над деревней Лубань, у ветлы, где погибли его мать и отец.

Подкопав был поражен. Челн уплыл без него. Темная река погрузилась в недосягаемые толщи. Теперь никто не узнает главные тайны века.

Подкопаев рассеянно вел фольксваген по узкому асфальту среди свежей зелени парка. Впереди шла женщина. Подкопаев сбавил скорость, надеясь медленно обогнать ее. Женщина вдруг споткнулась и упала. Он видел ее длинную голую ногу, с которой слетела туфля. Остановил машину, кинулся ее поднимать:

– Что с вами? Вы не ушиблись?

– Какая досада! Этот каблук! А еще хвалят итальянскую обувь!

Подкопаев увидел на асфальте отлетевший каблук, белизну голой ноги и лицо женщины. На этом лице были боль, досада. Но не это поразило Подкопаева. Глаза необычайной синевы, густой лазури, небесной огненной красоты. Такой синевы не бывает в глазах человека. Такая синева бывает в глазах экзотической птицы. Такая пылающая лазурь бывает в вершинах мартовских берез, когда на землю летят духи райского света. Садятся в вершины и достигают такой божественной силы, что страшно смотреть. Но ты смотришь до кружения головы, до сердечной боли. Невозможно оторваться, хочется смотреть, продлевая сладость и боль.

Такие были глаза у женщины. Не поднимаясь с земли, она смотрела на него снизу вверх. Он чувствовал запах ее духов, видел вытянутую обнаженную ногу. Не мог оторваться от ее волшебных глаз.