– Дисмас, послушайте нас. Нам не нужна савойская плащаница. Нам нужна вот эта. – Альбрехт указал на длинный стол.

– Знаю, знаю, – сочувственно вздохнул Дисмас. – Право же, мне жаль, что я пообещал ее дядюшке Фридриху, но теперь уж ничего не попишешь.

– Сколько он за нее предлагает?

– Дело-то не в цене, правда?

– Дисмас, я вас спрашиваю. Сколько?

– Ну, если спрашиваете, шесть сотен.

– Шесть сотен? – ошеломленно переспросил Альбрехт.

– Ага. Дукатов.

Альбрехт швырнул салфетку на стол:

– Фридрих согласился заплатить такую неслыханную цену?

– Угу, – кивнул Дисмас. – Плюс накладные расходы.

– Что за накладные расходы?

– Путь до Каппадокии и обратно – та еще одиссея. Знаете, сколько меркантильные венецианцы нынче дерут за место на корабле до Анатолии? А там надо платить караванщикам. И проводникам. Нанять охранника из мамлюков. И еще одного, чтобы охранял от первого. Жуткий край! Потом нужно платить каждому встречному и поперечному султану за разрешение…

– Да-да, мы понимаем, это, несомненно, затратное предприятие.

Альбрехт промокнул салфеткой испарину со лба, встал из-за стола и подошел к плащанице.

– Кузен, – робко окликнул его Дисмас.

– Что?

– Простите, но с вас пот ручьем…

– И что с того?

– Видите ли… Там же… святой саван Господень.

– Ох! – Альбрехт отступил подальше от стола. – Ладно. Пять сотен. И пятьдесят в счет накладных расходов.

Дисмас беспомощно всплеснул руками:

– Кузен, я же обещал ее Фридриху!

Альбрехт строго посмотрел на него:

– Кузен, вам известно, что творится в Виттенберге?

– Я же был в Каппадокии…

– С прискорбием сообщаю, что Виттенберг превратился в гнездилище ереси.

– Ох. Правда? Хм. Как скверно.

– Это чудовищно. Вынужден уведомить вас, что ваш дядюшка покрывает бесовского супостата нашей Святой Матери Церкви. Я имею в виду богомерзкого августинца брата Лютера, да смилуется Господь над его прокаженной душой.

– Да, я слыхал, что…

– Известно ли вам, Дисмас, что ваш дядюшка Фридрих отказался выдать Лютера братьям-доминиканцам для проведения дознания?

– Ай-яй-яй.

– Более того, он вообще отказывается выдать шельмеца кому-либо еще, хотя этого неоднократно требовали не только мы, но и его святейшество. Что вы на это скажете?

– Ну, я не теолог, но мне кажется это… некрасиво.

– И вы, Дисмас, собираетесь предать эту святейшую из реликвий в самое логово порока? – Альбрехт с благоговением взглянул на плащаницу и перекрестился.

Дисмас сконфуженно наморщил лоб. Затем лицо его просветлело.

– А вдруг она поможет очистить логово порока?

– Каким же образом?

– Ну, может, при виде плащаницы Лютер раскается. Или дядюшка Фридрих осознает свои заблуждения и выдаст Лютера вашим добрым братьям-доминиканцам.

– Мы не имеем права рисковать, Дисмас. И сейчас мы обращаемся к вам не как добрый кузен, а ex cathedra.

– Как это?

– Официально, Дисмас, по долгу служения. С нашей позиции архиепископа. Как полномочный представитель Святой Церкви.

– Вот оно что! Мне следует преклонить колена?

– В этом нет надобности. Слушайте, Дисмас. По совести мы не можем позволить вам увезти погребальную пелену Спасителя в Содом и Гоморру. Ни в коем случае. Таким образом, именем нашей Святой Матери Церкви мы, смиренный ее прислужник, вынуждены настоять на нашем праве владения этой святыней. Не беспокойтесь, с вами рассчитаются. Хотя, должен признать, пятьсот дукатов – воистину ошеломительная цена.

– Пятьсот пятьдесят. Там же накладные расходы.

– Как скажете. По рукам?

Дисмас неохотно кивнул:

– Что ж, грех ослушаться своего архиепископа. Так ведь?

– Тяжкий грех, – подтвердил Альбрехт.

– Значит, выбора у меня нет. Вот только что сказать дядюшке Фридриху?

– Господь всемогущий, наш Судия суровый, но правый, сам разберется с Фридрихом. А мы приложим все старания, дабы вернуть заблудшего агнца в лоно Святой Церкви.

– Бедный дядюшка Фридрих, – вздохнул Дисмас.

Альбрехт положил ему руку на плечо:

– Смиритесь. Плащанице предначертано остаться здесь. Господь вами очень доволен. Как сказано в Писании, отдавайте кесарю кесарево, а Божие Богу.

– Ну, тогда конечно… – кивнул Дисмас.

В Нюрнберге Дисмас прямиком направился к своему собрату-заговорщику – доложить о проделанной работе. Успех предприятия, по старой заговорщицкой традиции, отметили перворазрядной попойкой.

– И тут он говорит: «Отдавайте кесарю кесарево…»

Ха-ха-ха-ха!

Веселье правило бал за столиком в углу «Жирного герцога».

Дюрер покачал головой:

– Надо было просить больше. Я так и знал.

– Пятьсот пятьдесят дукатов – недурственно за день работы. А вот еще, слушай. Да послушай ты! Ты слушаешь или как?

– Да.

– На следующее утро я притворился больным с похмелья. А он стал убеждать меня, что мы сговорились за четыре сотни.

– Вот говнюк! Надеюсь, ты не…

– Нет, конечно.

Дисмас запустил руку в карман и вынул горсть золотых дукатов. Он высыпал их на стол, роняя один за другим, звенящим водопадом.

– И как ты объяснишь Агнессе, откуда взялись дукаты?

– Я об этом пока и не думал, – поморщился Дюрер.

– Купи ей что-нибудь милое.

– Помело?

Ха-ха-ха-ха!

– Лучше ожерелье. Как обычно, я за тебя уже все обдумал.

– Хрен с ним, с ожерельем. Я скажу, что император наконец заплатил мне за Ахенский алтарь.

– Ты расписывал Ахенский алтарь? А все говорят, что этот, как его там…

– Он самый и есть. Но ей-то откуда знать?

Ха-ха-ха-ха!

– Как же весело, Нарс! Все вокруг весело. Даже мне весело. А я, между прочим, родом из кантонов. В кантонах отродясь никто не веселился. На-ка вот, еще бренди… – Дисмас плеснул бренди на стол, промахнувшись мимо кружки.

– Ты мне здесь хлев не разводи! – попенял ему Дюрер и, обмакнув палец в лужу бренди, стал что-то рисовать на столешнице. – О! Новый материал, новая техника письма. Господи, я так многогранен!