Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Крикливая адресация, несомненно, привлечет внимание диспетчера фельдъегерской службы, получавшего приличное содержание от главного шпиона Альбрехта. Письмо вскроют, скопируют слово в слово и вышлют копию срочным курьером в Майнц, а оригинал придержат и отправят в Виттенберг обычным ходом. Таким образом наживка для Альбрехта будет заброшена. Приятели решили, что это раззадорит Альбрехта много сильнее, чем если бы Дисмас просто заявился в Майнц с Нарсовой плащаницей на продажу.
А к тому времени, когда письмо доберется до Виттенберга, чернила, смешанные Дюрером, исчезнут. Хихикая, друзья представляли себе, как императорский курьер прибывает со сверхсрочным посланием для курфюрста, раскрывает сумку и вручает секретарю Фридриха девственно-чистый лист.
Дисмас понес написанное Дюреру. В последние недели Дюрер не пускал приятеля в мастерскую, а сам носа оттуда не высовывал. Приходилось переговариваться через закрытую дверь, и Дисмасу это надоело.
Еще больше его беспокоило, почему Дюрер так долго возится. Дисмас нервничал. С каждым днем плодились слухи о переговорах Альбрехта с Римом насчет кардинальства. Последнее архиепископство обошлось в десять тысяч дукатов золотом. Поговаривали, что за кардинальскую шапку папа запросил втрое, если не вчетверо, а значит, Альбрехту снова придется обращаться за ссудой к Фуггеру. Останутся ли у него деньги еще и на плащаницу?
Дверь Дисмасу открыла Агнесса – как обычно, в сварливом расположении духа. Она была чрезвычайно недовольна поведением мужа, который заперся в мастерской и едва выходил поесть, что было чудаковатым даже по меркам самого Дюрера. В мастерскую он жену не пускал. А она желала знать, в какую гнусность он снова ввязался. В том, что это гнусность, сомнений у Агнессы не было. Никаких.
Дисмас попробовал ее успокоить. Художники – народ особый, не как все нормальные люди. Очевидно, Дюрер испытывает приступ вдохновения и работает над чем-то потрясающим.
– И прибыльным, – добавил он.
Увы, рапсода не возымела успеха. Агнесса, громыхнув крахмальными юбками, унеслась в свои покои. Дуться.
Дисмас постучал кулаком в дверь мастерской и прошипел:
– Нарс, открой.
– Поди прочь.
– Кранах управился бы скорее.
Дверь распахнулась.
Впустив Дисмаса, Дюрер немедленно захлопнул и запер дверь.
– Еще не кончена.
Дисмас разглядывал холст на мольберте. Такой работы Дюрера он никогда прежде не видел. Невероятная тонкость и четкость прорисовки позволяла различить каждую ресницу, каждый волосок бороды. Это было похоже на замысловатое пентименто, проступившее на картине маслом, оставленной выцветать на солнце в течение полутора тысяч лет.
Лик завораживал. Ясно было, что при жизни человек претерпел ужасные муки, но посмертный образ источал предвечную умиротворенность. В изображении сквозили черты его создателя, но сходство было мимолетным. Должно быть, Дюрер сдерживал себя изо всех сил!
– Что скажешь?
– Хорошо, Нарс. Правда хорошо.
– Еще несколько штрихов. Потом сложим в осьмушку – так проще перевозить. И надо будет еще подпалить края.
– Подпалить?
– Для достоверности.
– Зачем?
– Кто из нас знаток реликвий? Если плащаница существует с тридцать третьего года от Рождества Христова, то без подпалин не обойтись.
– Хорошо. Только не спали дотла.
Большим и указательным пальцем Дюрер бережно потер уголок холста:
– Не бойся, все будет отлично. Так сколько запрашиваем?
Дисмас окинул полотно оценивающим взглядом:
– Две сотни дукатов.
– Две сотни? За это?!
– Хорошая цена, Нарс.
– Уж лучше даром отдать. Я всю душу сюда вложил!
– Твоя душа прекрасна, спору нет. – Дисмас снова поглядел на плащаницу и вздохнул. – Ладно, попробую слупить триста. Но не гарантирую.
Дюрер скрестил руки на груди:
– Пятьсот дукатов и ни пфеннигом меньше.
– За такие деньги он потребует тело Христово.
– Ха! Он их за месяц отобьет. Истинный саван Христа! Народ повалит отовсюду. Магеллан развернется на полпути в Индию, чтобы посмотреть.
– Попросить пять сотен можно, но это не означает, что мы их получим.
– Пять сотен. И ни дукатом меньше, – заявил Дюрер, любуясь своей работой. – А Фридрих?
– Что – Фридрих?
– А он сколько даст?
– Тьфу на тебя! Как тебе только не совестно?! Я и так чувствую себя последней сволочью из-за этой вот… брехни. – Дисмас протянул Дюреру черновик письма. – А если твой фокус с исчезающими чернилами не сработает, я…
– Ладно, не зуди. Ты хуже Агнессы. – Дюрер прочел послание и хмыкнул: – Боже милостивый, ну и мерзкий же у тебя слог! Правописание, грамматика… Который год отираешься возле Фридрихового университета, а пишешь как последняя деревенщина.
– Прошу прощения, что это не соответствует вашим высоким стандартам, – парировал Дисмас.
– Что ж, сойдет и так, – хохотнул Дюрер. – Все равно Альбрехт обдристается от счастья, да так, что всю сутану обмарает.
– Остается лишь надеяться, что завязки архиепископского кошеля дадут такую же слабину, как архиепископское нутро.
Спустя пять дней после вручения письма императорскому почтмейстеру Дисмас, тщательно упаковав сложенную в осьмушку плащаницу, неспешно направился в Виттенберг.
К середине второго дня пути, на подъезде к Байройту, за спиной Дисмаса раздался топот копыт. Шесть всадников, под началом Витца, лейтенанта Дрогобарда. Дисмас удовлетворенно отметил отсутствие ландскнехтов. Хороший знак. Альбрехт сообразил, что Дисмасу будет неприятно увидеть ландскнехтов в группе перехвата.
Дисмас с притворным удивлением оглядел отряд. Витц держался почтительно, однако же заявил, со всей мягкостью, на какую только способен солдафон, что архиепископ требует Дисмаса к себе. Безотлагательно.
– Зачем? – осведомился Дисмас.
Этого Витц сказать не мог. Дело государственной важности.
Дисмас изобразил замешательство. Он ведь направляется в Виттенберг. И тоже по делу государственной важности.
Витц стоял на своем. Не желая затягивать спектакль, Дисмас сказал, что раз дело и вправду такое срочное, то он, разумеется, согласен отправиться с ними к своему досточтимому покровителю.
После двух дней неустанной скачки они переправились через Рейн и устремились навстречу шпилям Майнца, сиявшим в лучах заката.
Дисмас гадал, чем Альбрехт объяснит свое бесцеремонное вмешательство в чужие планы. Вряд ли он, как обычно, воскликнет: «А, Дисмас!» – а потом заявит, что его шпионы перехватили послание Фридриху.