В армии Куваев, кстати, не служил: был «забронирован» как ценный специалист. Состоял на воинском учёте в Магаданском горвоенкомате. В графе «род войск» у него было указано «спецназначение» (не имеющее отношения к современным спецназам; под «спецназначением» могла подразумеваться военная топография, кроме того, в армии были «разведочные партии», изучавшие местность на предмет строительства дорог и мостов). Военно-учётная специальность № 319, состав – инженерно-технический, звание – младший инженер-лейтенант, запас 1-го разряда, годен к строевой.

Работа в СВГУ была ответственной и перспективной, но Куваеву по вкусу были полевые работы, причём чем более дикие, тем лучше. Здесь же пришлось в большей степени быть организатором и администратором. Уже в эти годы Куваев начал разочаровываться в геологии: авантюрные походы, карабины, медведи и упряжки вытеснялись кабинетной работой и производственным конвейером. Ещё в Певеке он писал, что работа его «не совсем удовлетворяет» из-за «жёсткой регламентации и вынужденной привязанности к одному месту». Сетовал: «Геология ныне – наука и производство, она всё более становится чётким промышленным комплексом и дальше будет развиваться именно по этому пути».

1962-й, Андрею Попову

В своей второй повести «Не споткнись о Полярный круг» (1962) Куваев сформулировал: «Геологи видят мир. Но геологи не идут туда, куда хочется. Маршрут заранее жёстко проложен по карте. И в конце каждого маршрута остаются синие сопки, которые манят к себе, потому что к ним нет времени идти. Кто знает, может быть, именно сегодня ты прошёл мимо самого отчаянного, самого интересного в жизни приключения? Романтика бывает разная. Самая беспокойная из них та, которая не терпит маршрутов, жёстко проложенных по карте… Век кладоискательских авантюр отошёл в прошлое вместе с веком парусов, белых пятен на карте, вместе с мушкетными пулями и таинственными злодеями… Миллиарды государственного бюджета, научно-исследовательские институты, армия академиков, инженеров, рабочих – вот что такое кладоискательство в наше время». В 1963-м сообщал Негребецким с острова Врангеля: «На будущий год буду на Новосибирских островах. Работёнка эта мне вообще-то по душе. Всё же я последний из могикан на Северо-Востоке. Последние в XX веке экзотические съёмки на последних островах». О том же писал в предисловии к своей «производственной» повести о полярном рейсе 1975 года «Вчерашние заботы» Виктор Конецкий, не раз бывавший в Певеке в качестве судоводителя: «От произведений, написанных на морском материале, традиционно ждут приключенческой романтики. Её нет. Флот – это производство; каждое судно – огромный двигающийся цех, в котором работают инженеры, техники, высококвалифицированные рабочие, то есть мотористы и матросы… Моряки стали производственниками в полном смысле этого достаточно неуклюжего слова».

Не желая верить в то, что белых пятен не осталось, Куваев искал запасные тропы: «Там, где непригодны тяжёлые промышленные методы, всегда найдётся работа для одиночек и для групп энтузиастов». Этим он и занимался как геолог, придумывая себе нестандартные, почти невозможные маршруты.

Куваев был, по чьему-то слову, романтик по национальности: «Я убеждён, что человек очень долго (по крайней мере, до того возраста, до которого мне удалось пока дожить) остаётся мальчишкой, который запоем читает о приключениях на какой-нибудь Амазонке и склонен к авантюрам, в хорошем смысле этого слова. И не надо скучнить жизнь, дорогу – мечте и фантазии!» Ещё: «В каждом человеке от природы заложен романтик и авантюрист (в хорошем смысле этого слова). Но люди очень нерешительны и из двух дорог выбирают чаще ту, которая спокойнее и безопаснее. Выработался эдакий кодекс идиотов, который называется „практичным взглядом“ на жизнь… Жизнь надо пускать на распыл. И только в том случае, если ты не дрожишь над собственным благополучием, из тебя может получиться человек, который уже нужен человечеству… Надо браться за дело выше своих возможностей и не бояться, что если не сможешь, то будет крах».

Но к самому слову «романтика» Куваев относился с подозрением. «Видимо, дело в том, что в хорошем понятии „романтика“ много есть напрасного, песенного, с гитарой и костром на снегу, много тут бутафории, – считал Юрий Васильев. – Я бывал с Олегом в тундре, плавал на лодке, чинил развалившийся охотничий домик на берегу океана… Олег вёл себя удивительно по-хозяйски в этих необычных для обычного человека условиях. Обживался он на любом клочке земли так уютно и домовито, что впору было позавидовать. И вот когда в палатке делалось чисто, тепло, сухо, когда сразу же разгорался костёр, кипел чайник и ловилась рыба, Олег, бывало, хитро подмигивал и говорил:

– Ну вот. Романтику мы, кажется, ликвидировали. Теперь можно жить по-человечески».

Васильев вспоминает: Куваев чурался «романтической» атрибутики. Спирту предпочитал вино, старался не ходить в унтах, если можно было в них не ходить… «Надуманные истории про последнюю спичку, трёхпудовый рюкзак, закаты и „ахи“ над месторождением: „здесь будет город“ – звучат чаще всего оскорбительно для геологии», – был убеждён Куваев. О том же размышлял его герой Баклаков: «Времена героических маршрутов прошли… Два дня он переправлялся, десять дней валялся в яранге Кьяе и десять был в рабочем маршруте. Больше половины времени ушло на бессмысленную героику… И ещё глупее то, что их профессия прославлена именно за эту нерациональность: костры, переходы, палатки, бороды, песенки разные. А суть-то профессии вовсе в другом. Не в последней спичке или патроне, а в том, чтобы взглядом проникнуть в глубины земли». Хотя из дневников самого Куваева мы узнаем, что сполна было и промокших спичек, и последних галет… Но уже в ранней повести «В то обычное лето» он писал: «Бывает обидно, когда при словах „геологическая партия“ люди… представляют себе рюкзаки, сапоги, медведей, а наше житьё – обязательно без спичек, бобов и бекона. Правда, всё это случается, но разве в этом суть дела? …Возможно, я ошибаюсь, но мы профессионалы и к внешней экзотичности своей жизни относимся с меньшим интересом: она становится привычной, как привычны кочегару лопата, а матросу качка и крики чаек, сводящие с ума семиклассников». Романтика у Куваева – не ради самой романтики. Она всегда сопряжена с понятным, важным, непростым делом: наукой, поисками золота, разведением норок, охраной границы… Латыш Людвиг из «Весенней охоты на гусей» (его прототип – сосланный на Север бывший адъютант довоенного правителя Латвии Карлиса Улманиса) печёт хлеб для людей. Юрист Мельпомен из «Через триста лет после радуги» уехал в низовья Колымы, испугавшись «сложного трио: человек – закон – справедливость» и решив, что рыбак на своём месте лучше плохого судьи. О том же говорит старый профессор Ка Эс в «Правилах бегства»: «Хороший столяр ценнее плохого доктора наук» (в этой фразе легко разглядеть аллюзию на знаменитый лозунг Базарова, провозглашённый в «Отцах и детях»: «Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта»).

И сам Куваев в отпуске ехал не на юг, а на север – на любимую Чукотку, причём не праздно, а с каким-нибудь очередным более или менее фантастическим замыслом. Летом 1960 года он вместе со Стариком – Николаем Семенниковым, с которым познакомился в геологической партии («дядя Коля», кадровый старшина, воевавший снайпером на Халхин-Голе, охотник; он же узнаётся в Колумбыче из «Азовского варианта»), – отправляется к озеру Эльгыгытгын в поисках Пилахуэрти (Пильхуэрти) Нейка – «мягкой горы» из самородного серебра, которая упоминается в чукотских легендах. Были предания и посвежее, в частности свидетельство «советизатора» Чукотки Василия Уварова, который будто бы установил местоположение этой режущейся ножом горы (на водоразделе Сухого Анюя и Чауна) ещё в 1930-м, но его донесения оказались под сукном. В конце 1950-х Уваров уже из Одессы бомбардировал своего бывшего командира, а теперь маршала и депутата Будённого, а также министра геологии СССР Антропова эмоциональными посланиями («На каждое великое геологическое открытие скрытые враги Советской власти бросаются как злобные псы…»), требуя отправить его на Чукотку и обещая привезти оттуда образцы серебра и платины, а потом ещё заняться отдельно чукотской нефтью.