Но необычность конструкции «Гернеугина», изготовленного не на заводе крупнопанельного арктического «прозостроения», а вручную, по собственному писательскому проекту, одним лишь остранением не исчерпывается. К симбиозу производственной и этнографической прозы Куваев добавляет как минимум ещё один компонент – мифологический. Однако и этот компонент не выглядит как нечто механически присоединённое. Начнём с того, что он органически связан с мифологически-«первобытным» мышлением самого Гернеугина. Такое добропорядочное соседство и позволяет без какой-либо искусственной мотивации поместить в текст геологической тематики аутентичное чукотское сказание о происхождении киновари, которое имеет смысл процитировать целиком.

«Давно, очень давно, когда не было ещё на мысе Нутепельмен моря, людей, зверя, а были одни камни и трава, из далёкой земли мэрекенской пришла сюда девушка, – выгнал её из дому отец. Сюда, на камни, пришла девушка, здесь плакалась звёздам, матери Великой Тундре: как жить ей без людей, без зверя, – не знала. Звёзды, земля научили девушку. В своих ладошках снег растопила она, море сделала, из крепкого камня сделала людей – кавралинов. Далеко за перевалом убила нерпу девушка, на ремне сюда притащила, оживила. Моржа притащила, оживила. Капала по дороге кровь из зверя, на земле застывала. Здесь, на мысу, отдыхала девушка, крови много в земле скопилось. Моет её река, красной пеной устилает песчаную косу, внук его (Гернеугина. – Примеч. авт.), Тоянто, играет красными камушками».

В этом фрагменте, отсылающем к эскимосско-чукотским представлениям о хозяйке морских зверей Седне, мы наблюдаем целую связку мифологических мотивов и ассоциаций. Во-первых, в ней задействован архаический мотив тождества микро- и макрокосма, не ограничивающийся чукотской или палеоазиатской традицией (по древнегреческим легендам, например, люди произошли из камней, которые после всемирного потопа бросали за спину Девкалион и Пирра). Во-вторых, она проецирует сюжет куваевского рассказа на такую мифологему новейшего времени, как понятие «крови и почвы» (понятие это дискредитировано официальной идеологией национал-социализма, но в своих истоках оно было лишь популярным концептом, применявшимся и в антропогеографии Фридриха Ратцеля, и в геополитических построениях Поля Видаля де ла Блаша, и в историософии Освальда Шпенглера). Если разобраться, Гернеугин отказывается от взрастившей его «питательной смеси» крови и почвы в пользу тех, кто стремится присвоить её жизненную силу, сделать её предметом добычи, транспортировки и торговли. И неважно, что это умерщвление кроваво-красной субстанции, представляющей собой дух и душу этой земли, происходит в благих целях и под красивыми лозунгами коммунистического строительства. Единая целостность крови и почвы родных для Гернеугина мест не может быть разбита на составные части хотя бы потому, что она существует не как механический конгломерат одного и другого, а как их нераздельное единство: песчаную косу Нутепельмен устилает кровь-почва, таящая в себе не один кровь-камень.

В-третьих, и это самое главное и интересное, в сочетании с другими сюжетными звеньями «Гернеугина» миф о происхождении красных камней на мысе Нутепельмен отсылает нас к важнейшей составляющей всего куваевского творчества – регулярно воспроизводимой алхимической символике. Действительно, ничто не мешает отождествить идейную структуру «Гернеугина» с погоней за духом Меркурием, персонифицирующим тайную субстанцию превращения чего-то наличного, доступного во что-то чаемое, желанное (низменного – в предельно возвышенное, грубо материального – в утончённо духовное, лунного серебра – в солнечное золото и т. д.).

Выявление алхимических подтекстов «Гернеугина» лучше всего начать с апелляции к трактату итальянского мистика Чезаре делла Ривьера «Магический мир героев», опубликованного в 1605 году и переизданного Юлиусом Эволой уже в XX веке. В нём есть пассаж, который отчётливо проецируется на изложенную выше легенду о киновари. «Поскольку кровь является средоточием жизненных духов, – пишет делла Ривьера, – она содержит в себе духовную жизнь всего. Об этой крови говорит Орфей в Лапидариях, где утверждается, что кровь Сатурна, пролившись на землю, загустела и превратилась в камень: в этих словах содержится полностью вся природная магия, как теоретическая, так и практическая… Рассуждая, мы можем каббалистически прочесть, что магическая кровь обеспечивает нам здоровье жизненных духов, поскольку содержит в себе упомянутую квинтэссенцию… Эту кровь называют Молоком Девы, под Девой подразумевая Луну».

Как подметил Карл Густав Юнг, алхимики, говоря о Меркурии, определённо имели в виду ртуть, но ртуть особого рода: «эссенцию, влагу или принцип, кроющиеся за химическим элементом „ртуть“ или где-то внутри него, – именно то непостижимое, завораживающее, раздражающее и ускользающее нечто, которое притягивает к себе бессознательную проекцию». Если Меркурий, подчёркивает Юнг, освобождается из своего земного заточения, то становится «сверхличной самостью», венчающей процесс человеческой индивидуации.

При желании можно даже подыскать параллели к сюжетной архитектонике «Гернеугина» в иллюстративном ряду некоторых алхимических трактатов. Вот как Юнг описывает один из входящих в этот ряд рисунков: «На переднем плане, перед горой, на которой высится храм адептов, стоит человек с завязанными глазами, позади него другой человек преследует лису, которая исчезает в норе, прорытой в склоне горы. „Животное-помощник“ показывает путь к храму. Лиса или заяц – это „ускользающий“ Меркурий в роли вожатого». Нет надобности затрачивать какие-либо усилия, чтобы сопоставить человека с завязанными глазами с живущим патриархально-растительной жизнью Гернеугином, преследователя скрывающейся лисы – с одним из геологов, ищущих киноварь, саму лису – с воплотившимся в киноварь Меркурием. И хотя в системе алхимических символов лиса напрямую не соотнесена с ртутью, куваевский текст даёт нам пищу для её «приманивания». В аутентичных сочинениях добытчиков «философского камня», к примеру, лиса часто символизирует временно затвердевшую красную серу, что позволяет поставить её в пару к нутепельменовской киновари. Поиски ртути, оборачивающиеся лишением Гернеугина покоя и тишины, также описываются в куваевском рассказе как охота за хитроумным животным: «Потеряли люди ртуть. Ехали в тундру, думали, много её будет, а нашли мало, где спряталась – неизвестно. Через неделю за перевал на север поедут, там искать будут. Думают, может, не уйдёт от них ртуть, может, поймают». Видя, как молодой светловолосый парень, поразивший его способностью работать в самый лютый холод, продолжает стучать ломом о землю, Гернеугин думает: «Зря стучит этот парень, на пустом месте думает капкан ставить, беглянку ртуть ловить». Но при этом сам Гернеугин намерен и дальше продолжать добычу своего собственного зверя – не алхимического, а земного, профанного. «Очень большая тундра, пусть эти беспокойные люди воду ищут, а он будет нерпу стрелять, песца, рыжую лисицу ловить».

Таким образом, можно сказать, используя юнгианскую терминологию, что рассказ «Гернеугин, не любящий шума» сводится к встрече с запертым в недра земли духом Меркурием и изображает «духовное приключение, выпавшее на долю слепого, непробудившегося человека». Добавим, что в дальнейшем Куваев будет уделять повышенное внимание приключениям уже пробудившихся людей, таких, допустим, как Илья Чинков по кличке Будда («будда» в переводе с санскрита означает «пробудившийся», «просветлённый»).