Еще приезжала из Тарту физиотерапевт, проводила с нами гимнастику два раза в неделю под странную экзотическую музыку; впускали лектора, который вещал о здоровом образе жизни, верных помыслах, о правильном питании и так далее, привозил журналы, брошюры… Миссионеры заваливали нас своей макулатурой в избытке: журналы и Евангелия лежали на столиках, на полках стояли картинки, не иконы, а картинки… Каждую субботу они приходили на два часа, с ними мог сидеть кто угодно, санитар клевал носом в углу, всё это было в зале, где стоял телевизор; приходили тихие молодые эстонцы, все говорили только по-эстонски, но я ходил, наблюдал, слушал, рисовал портреты, гравюры вырезал в памяти… Какие лица! Умирающий от СПИДа девятнадцатилетний сосун Маргус, задрюченный сиротка; его беспрестанно температурило, он всё бредил, что надо принимать лекарства и всё наладится, надеялся уехать к сестре в Испанию, показывал фотографию: Малага, сестра, сильно похожая на Маргуса (близнецы), сидела на каком-то ослике (то ли бронзовом, то ли гипсовом); Маргус лихорадочно твердил, что будет молиться, вести себя хорошо, его выпустят с первой комиссии и он уедет к сестре в Испанию (я почему-то думал, что она работала в публичке и не ждала брата). Его приятель, тихий эстончик с большим носом, молодой; у него была бабка, она приезжала к нему раз в месяц, привозила хлеб, пряники… он любил ржаной хлеб, ел его с чаем, всегда: ржаной хлеб… нос шелушился… Инвалид с Сааремаа, страдающий геморроем и туберкулезом, заядлый картежник, куряга, онанист… сколько их было? Восемь, иногда десять, и эти – старые проповедники, седые, напевные, у одного бельмо, у другого руки тряслись, все прочие одинаковые, как из инкубатора. В зале становилось тихо, к ним относились с уважением, они читали что-то из тетрадок, раздавали брошюры с текстами и пели псалмы все вместе. Я сидел и смотрел. Оливер тоже пел, громче всех, тупой идиот с тыквенной головой, с вихром и щелями в зубах; ему было лет сорок, а он был как придурковатый мальчик из шестого класса в засранных трениках, с пивником. Он кусал ногти… поджимал ножку… Он был весь набит дерьмом, отрыжками, порнографическими картинками, соплями, которые выуживал из ноздрей и размазывал о штанину, из карманов вываливались горбушки, которые он выпрашивал на кухне. Там все были попрошайками, но Оливер был таким омерзительным попрошайкой, таким исключительно нудным, что я сразу давал ему конфету, только бы не слышать его нытья. Он запихивал конфету за щеку и с боязнью, что ему выбьют ее из-за щеки, убегал в угол, отворачивался от всех, в детском страхе прикрывал ладошками лицо и сосал, сосал… так и стоял, пока конфета не кончалась.

Частенько картинки проповедников исчезали с полок, и тогда они ставили новые. Там была Дева Мария в розах. Иисус на кресте – взгляд в небо. Иисус на осле – самая моя любимая: такой шикарный осел, даже педофил спускался к нам со второго этажа (где были буйные) под предлогом «посетить мессу», он садился поближе к картинкам и смотрел на шикарную ослиную задницу. Педофил был громадный и косой, одним глазом он посматривал на ослиную задницу на картинке, другим впивался в Маргуса, сверлил его взглядом, поглаживая промежность. Маргус был маленький, как мальчик, помимо этого его сильно иссушил СПИД, он усох, стал совсем как ребенок. Узенькие остренькие плечи, тоненькие ручки, совсем тонкая шея, – жалкий вид гусенка. Когда выходили гурьбой, педофил пытался к нему прижиматься, и Маргус, сторонясь, глухо говорил по-русски: «Ну!.. Ну!.. Не борзей!..». А педофил улыбался, тянул его за халат, слюняво бубня: «Да че ты, че ты, как девочка…». Проповедники ничего не замечали. Зачем они приходили? Два часа пытки – для меня это было развлечение, а для них, что это было для них? Я не нахожу ответа. После пения псалмов они со всеми вели беседы, это отвлекало, я с ними не беседовал, очень редко, переходил на русский, они охотно говорили по-русски. Ближе к концу, случайно, один останавливался, смотрел на меня и говорил: «Ну, а вы?.. Так всё время сидели и молчали…». Еще минут десять переговаривали – и санитар их провожал к выходу. Так быстрей уходило время.

И вот они оказались у меня за дверью. Не те же, что в Вильянди были, а другие – их братья: это же целая мафия! Видимо, те старики взяли мои данные у санитаров и заслали десант: два молодых человека с бородками и бакенбардами, в строгих пальто английского покроя, они выглядели как эмиссары из французского детектива: поднятый воротник, шляпа, шарф, в руках портфель, – одинаковые, будто отражались друг в друге.

Я их не впустил. Сначала испугался, потом долго следил за ними в окно; когда ушли, вышел в коридор и увидел, что они оставили письмо с изображением распятия на конверте, внутри был пригласительный билет в конгрегацию «Крови Христовой» (проспект Сыле – ага, рядом), отдельно – журнал и Ветхий Завет.

Мать твердила одно и то же: биржа – поликлиника – аптека – биржа – почта – аптека – поликлиника… Как молитва: биржа – курсы эстонского… Да, да, да… Ходили и на биржу, и в аптеку, и на почту – нигде мест нет, нет и не предвидится, всего хорошего! Нет, нету, не будет. Мету двор, сгребаю снег в кучи – разве этого мало? Снег белый, чистый, не дерьмо, слава богу, собак мало стало, все попередохли, людям самим не хватает, собак кормить перестали, дохнут, по весне трупы находят – в пакет и в контейнер. Сосед помер на ступеньках. Мать сказала, что помер, как собака: приехали – завернули в мешок – отвезли. Ем два раза в сутки, пью чай восемь раз, чай, чай, чай… Мать дергается:

– Столько жидкости, столько жидкости – сердце, почки…

Я:

– Что «сердце»?.. что «почки»?..

Она:

– Куришь, опять куришь… Бросай курить!

– Я почти не курю: три сигареты в день, пачка в неделю.

– Ладно, ладно…

– В воскресенье на ночь открываю новую пачку, выкуриваю одну сигарету и ложусь спать! Весь рацион!

– Ладно…

Потихоньку перестала подкусывать, но в воздухе – как мошка – зудело: биржа – почта – биржа – аптека…

– Ну, ходили уже! Нет мест, тебе говорят!

Она зудит. То ли мне мерещится, то ли что-то есть. Пригляделся – губы шевелятся, слов не расслышать. Прорывалось украдкой: почта… биржа…

– Ты что, молишься?

– А?.. Что?.. Что ты говоришь?..

– Я говорю, молишься, что ли?

– А? Ты меня спрашиваешь?

– Кого же еще? А, ну тебя…

Перестал ее дергать, наблюдал, прислушивался. Шамканье, шамканье, и вдруг отчетливо слышу: «Первым делом надо пойти на биржу. С биржи направят на дешевые курсы эстонского. Без этого теперь точно никак. В этот раз ты должен попробовать сдать экзамен…». Она продолжала всё это мне нашептывать, даже когда не разговаривала со мной. Она внушала мне свои инструкции, бормоча их, как те мантры, что вместе с эмбиентом играют в супермаркетах и казино: buy!.. buy!.. быц-быц!.. loose!.. loose!..[57]быц-быц!..

Биржа, эстонский… Я в этом не видел никакого смысла. Почта, экзамен… Учить эстонский, чтобы устроиться за гроши на почту: сортируй посылки, разноси письма… Сдавать экзамен – курсы эстонского возместит биржа или Сависаар[58].