В турнире участвовали все, кто потом станет определять лицо ленинградской культуры. Все кудлатые гении, которым предстояло спиться и мучительно загнуться, все поэтессы, которые со временем станут подругами спивающихся гениев, а также трое самых главных ленинградских поэтов той эпохи: Рейн, Бобышев и Найман.

Все трое числились студентами именно Технологического института. Правда, до учебы руки у них доходили редко, да и о карьере технологов никто из них не помышлял. Ближе к полудню парни встречались в холле института под громадными, еще дореволюционными часами (часы в холле сохранились до сих пор, можете зайти посмотреть) и дальше шли совсем не на лекции, а по адресу, указанному бронзовым Плехановым. Сидеть в прокуренном помещении, отхлебывать что-то из бокала, тусоваться… тусоваться… тусоваться… и читать друг другу только что написанные стихи.

Итак, будущих звезд поэзии было трое. На тот момент им едва исполнилось по двадцать два – двадцать три, и единственное, что каждый имел за плечами, это детство, не сказать что безмятежное.

К моменту снятия блокады в Ленинграде выжило меньше пятидесяти тысяч человек мирного населения. То есть лишь один из сорока довоенных жителей. Бомбардировками было уничтожено каждое восьмое – десятое здание. Но уже в 1946-м обезлюдевший, пустой и страшный Ленинград начали заново заселять жителями сожженных фашистами деревень. В основном из Псковской и Тверской областей. Людей просто пересчитывали по головам, железнодорожными составами доставляли на Московский вокзал, а там выдавали ордер: такая-то деревня заселяет такие-то дома по такой-то улице. Ищите подходящие помещения и обустраивайтесь как знаете.

С развлечениями в городе было туго, но власть по-своему старалась решить и этот вопрос. Например, осенью на площади перед кинотеатром «Гигант» при большом скоплении народа были повешены семеро нацистских преступников. На старых черно-белых фото видно: чтобы взглянуть на аттракцион, горожане пришли целыми семьями. В оконных стеклах отражалось солнце. Люди улыбались и что-то ели. Когда из-под немцев выбили опору и те завыгибались в воздухе, кое-кто пытался аплодировать.

В сентябре детям было предписано начать обучение в школах. Дюжие деревенские хлопцы натянули форму и отправились грызть гранит познания. Поэт Дмитрий Бобышев вспоминал:

Школы в те годы были не такие, как сейчас, а отдельно для мальчиков, отдельно для девочек. Согнанные в класс мальчишки разных возрастов и абсолютно разного происхождения притирались друг к другу с трудом. Тощие еврейские знайки из приличных семей не нравились деревенским паренькам, которым еще только предстояло стать ленинградцами.

Анатолий Найман вспоминал, что его классный руководитель заставлял учеников подбрасывать в воздух дневники и с размаха лупил по ним ногой, как по футбольному мячу, впечатывая в стену. Под стать педагогам были и ученики. Иногда на переменах они валили кого-нибудь из малолеток на стол, стаскивали штаны и мазали письку фиолетовыми чернилами. Науку страсти ребята осваивали по надписям на парте в духе: «Любовь – как костер: не кинешь палку – погаснет!». Светлых воспоминаний о школе ни у кого из трех будущих поэтов не осталось.

Бобышеву общение со сверстниками далось особенно нелегко. В школе у него отнимали бутерброды и воровали теплые варежки. Накануне поступления в институт гопники прямо на улице отлупили его палками. Ну а к выпускному курсу дошло до удара заточкой в бок.

Зато, поступив в Технологический, эти ребята перезнакомились между собой, впервые прочли свои стихи тем, кто не морщился брезгливо в ответ, впервые увидели блеск в глазах девушек, для которых поэзия была тогда важнее, чем весь остальной мир, и убедились, что не одиноки на свете. Что таких, как они, много. Что уродами являются как раз те, кто прежде (в школе и во дворе) называл уродами их.

За это счастье было не жаль отдать что угодно. Для поэтов начиналась настоящая, всамделишная жизнь.

Первой звездой послевоенного андеграунда считается художник Александр Арефьев. Он начинал еще при Сталине, еще в самом начале 1950-х. Тогда ему едва исполнилось двадцать, но он был уже реальной величиной неофициальной культуры.

Арефьев начинал пить алкоголь в восемь утра, находился под наблюдением КГБ, какое-то время жил в склепе на старинном кладбище, несколько раз сидел в тюрьме. Проснувшись где-нибудь на помойке, он умывался в общественном туалете и шел гулять по Эрмитажу. Или по Большому Екатерининскому дворцу в Царском Селе. Или отправлялся в Публичную библиотеку и до темноты читал толстую искусствоведческую книжку.

Из Эрмитажа он отправлялся в самую зловонную разливуху города. С утра все начиналось по новой.

Ближайшим приятелем Арефьева был Роальд Мандельштам – инвалид, передвигавшийся на костылях. Роальд не приходился родственником знаменитому Осипу – всего лишь однофамильцем. Отец Роальда был гражданином США. В 1930-х папа-коммунист приехал в СССР просить политического убежища, остался, обзавелся семьей. А потом его сослали в Сибирь, и с десяти лет Роальд жил сам по себе.

О тандеме Мандельштама с Арефьевым ходили жуткие легенды. Мебель из комнаты Роальда друзья пропили. Пустые стены. Грязный пол. На полу лежат пластинки, книги и пьяные художники. Чуть ли не первыми в СССР эти двое стали реальными опийными наркоманами. Чтобы добывать рецепты, Арефьев даже поступал в медицинский институт. Позже они наладили связи с таджикскими драгдилерами. Время было такое, что пакет с героином им могли прислать обычной бандеролью, а оплачивали они его почтовым переводом.

Иногда приятели доедали объедки со столов в кафе, а однажды Роальд сварил и съел бездомную кошку. Но после этого они каждый раз шли гулять в Эрмитаж. Или по Большому Екатерининскому дворцу в Царском Селе. Или отправлялись в Публичную библиотеку читать по-французски о дадаизме и Пикассо.