Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Хорошо. Пришел в себя, кажется.
Так и было. Холодный пот мгновенно высох, теперь меня жгло жаром.
– Что… что случилось?
– Не помнишь?
– Меня убили…
– Да, можно и так сказать, – кивнул тип в очках.
– Я умер?
– Нет. Это шутка, малыш. Жуткая до чёрта, но, в конце концов, всего лишь шутка.
– Шутка? – В голове по-прежнему был хаос, и я почему-то знал, что мне нужно говорить, говорить, иначе я никогда не выберусь из той дыры, в какую провалился.
– Сначала ставят к стенке, потом стреляют в воздух, а кто-нибудь бросает тебе в спину камень, как будто это пуля.
– В меня не выстрелили?
– Строго говоря, нет.
– А донья Пепита?
– Упала в обморок. Бывает.
– А сеньор Кастело?
– Еще не оправился от потрясения.
– Господи… Я думал, нас убьют.
Мой собеседник развел руками:
– Все так думали. Может, у них оказалась кишка тонка. А может, хотели поразвлечься… В любом случае главное, что ты жив.
Какая-то девочка протискивалась сквозь толпу с моей гитарой и кепкой.
– Амайя, я же велел идти домой, – строго сказал ей мужчина в очках.
– Но я увидела гитару, папа, и…
Девочка ласково взглянула на меня и протянула гитару, кепку и три монетки.
– Спасибо, – сказал я, заново обретая себя.
– Мы всегда тебя слушаем с балкона. Я попросила у папы гитару на день рождения. В следующем месяце мне будет одиннадцать.
– Амайя, детка, иди домой к маме.
Я встал на ноги, голова слегка кружилась. Постепенно восстановилось равновесие. Донья Пепита по-прежнему лежала на полу, а сеньор Кастело сидел на стуле с отсутствующим, потерянным видом. Окружающие наседали на него с расспросами, пытаясь вернуть назад, но найти дорогу было непросто. Я уже в этом убедился. Возвращение зависело от решения, принять которое следовало за доли секунды. Готов ли ты к тому, что возвращение причинит боль, или предпочтешь забыться и потеряться навсегда. Я нашел обратный путь, понимая, что у меня осталось всего четыре жизни. В свои шестнадцать лет я уже истратил три. Я никогда не был силен в математике, но этого и не требовалось, чтобы заметить: такая статистика не сулит мне ничего хорошего.
После “расстрела” я старался реже появляться в том районе. Люди начали узнавать меня на улице, а мне комфортнее было в неизвестности. Дела шли лучше, когда я жил подобно призраку, так что я почти всегда избегал разговоров и вежливо отказывал, если просили сыграть что-нибудь на заказ. И все равно люди были добры ко мне, иногда угощали съестным или отдавали что-нибудь из одежды своих сыновей, ушедших на войну.
Сеньор Кастело оправился после истории с бандитами, но донья Пепита изменилась навсегда. Что-то погасло в ней. Она по-прежнему улыбалась покупателям, была любезна, но уже не лучилась жизнью, силой, некогда защищавшей ее. Теперь, завидев на улице, меня чаще догонял и угощал чем-нибудь сеньор Кастело. Я отнекивался, зная, что они с трудом сводят концы с концами, но он настаивал, и я понимал, что порадую его, если приму подарок. При этом губы его по-прежнему не улыбались, но вечно усталые глаза прищуривались, и от них разбегались морщинки, отчего он казался старше.
Именно сеньор Кастело уговорил меня пойти работать к его брату, другому сеньору Кастело, которого я вскоре стал называть “шефом”. Первому сеньору Кастело не нравилось, что я целыми днями слоняюсь по улицам, как бродяга, и он договорился с братом, что тот возьмет меня к себе. Он так все устроил, что я подвел бы его отказом. К тому же мне нужны были деньги, и работа была посильная, не предполагавшая общения с людьми. Я заканчивал в два, так что потом мог еще играть на гитаре и побольше откладывать на поездку в Уругвай.
Где я работал? На кладбище. Кем? Могильщиком.
6. Первые два метра
Быть могильщиком не так уж плохо. Как говорили мои новые друзья, бояться надо живых. И они были правы, потому что среди могил я чувствовал себя намного спокойнее, чем среди людей.
Моего старшего напарника – сам он предпочитал называть себя моим “партнером на балу” – звали Томеу. Он больше тридцати лет проработал на кладбище и всякого навидался. Он закопал тысячи покойников и откопал не меньше. Он беспрестанно сыпал мрачнейшими шутками, и я пришел к выводу, что на такой работе без черного юмора долго не продержишься.
Кладбищенские работники в основном не отличались религиозностью и порой так костерили небеса, что странно было, как они не провалятся немедленно в ад. Таких ругательств я еще не слыхивал. А если бы сказал что-нибудь подобное при маме, то все свои оставшиеся четыре жизни провел бы в наказание в своей комнате. Эти люди всякого насмотрелись, и со временем я тоже научился спокойнее относиться к некоторым аспектам смерти. Она перестала быть для меня табу и превратилась в занятие, за которое, кстати, неплохо платили.
Первые дни были самыми трудными. Но это почти везде так. Я увидел разные реакции на потерю близких и понял, что страдают лишь живые. В этом я и сам уже убедился на опыте.
Томеу знал всех посетителей кладбища и почти никого не щадил. Он потешался над теми, кто скорбно умолял содержать могилу в порядке и убирать засохшие цветы, хотя цветы эти появлялись там от силы дважды в год – на годовщину и в день, который Томеу называл Международным днем ханжества, то есть 1 ноября[11], когда кладбище вдруг становилось похоже на бульвар Рамблас и сотни одетых в черное людей, убитых горем, несли цветы на могилы близких.
Практически первым делом я выкопал могилу для мамы. Я не мог похоронить ее тело, его забрали горы, но я мог где-нибудь сберечь память о ней. Я похоронил кое-что из ее вещей. Драгоценности не сохранились, да их у нее почти и не было. Я взял кое-какую одежду и кастрюлю, в которой она тушила мясо. Стоило мне вспомнить ароматы, наполнявшие дом, когда мама готовила, как начинали течь слюнки. Я так по ней тосковал…
Я похоронил вещи вместе с письмом, которое написал маме. Сделал деревянный крест, вырезал на нем имя – после того как меня побили, я стал носить с собой нож.
– Какого черта ты здесь делаешь? – Томеу незаметно подошел сзади. Несмотря на возраст, он двигался как кошка.
– Я… я… – Я попытался закрыть собой крест.
– Лучше признавайся,
