Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я закрыл глаза и впервые за долгое время уснул в облаке воспоминаний.
5. Мир, сострадание и прощение
За месяц отчаянных попыток выжить на улицах Барселоны я осознал слова мерзавца Полито: “Ты сирота, и вокруг война. Поверь мне, приятель, тебе нужны деньги. Тебе и с деньгами-то придется хреново”.
Барселону было не узнать. Окончательно установилась летняя жара, и вонь на разрушенных улицах сделалась нестерпимой. Мои раны зарубцевались, хотя некоторым шрамам суждено было остаться на всю жизнь в качестве напоминания, что люди по природе злы.
Днями напролет я, скрестив ноги, сидел на улице возле перевернутой кепки и играл на гитаре. Иногда удавалось заработать несколько монет и купить хлеба и каких-нибудь овощей. За день я видел больше ботинок, чем лиц, и обнаружил, что если глаза – зеркало души, то ботинки – это практически сама душа.
Ботинки похожи на людей. Они бывают чистые и грязные. Отмерившие сотни километров и едва вышедшие в мир. Неудобные, тесные, оставляющие кровавые мозоли – и мягкие, подходящие, точно впору. Те, что продолжат путь, даже если будут разваливаться на части, и те, что на вид одно, а на деле – совсем другое, щегольские туфли и башмаки побродяжек… Всех и не перечислить, и каждая пара многое может рассказать о своем владельце…
Времена были непростые, люди стали прижимистей, но хотелось и отвлечься, и некоторые останавливались дослушать песню, а если находилась монетка, мои труды вознаграждались.
Я сочинял песни почти обо всем. О своих чувствах, убеждениях, надеждах. Были у меня и нахальные песни, и нежные, искренние и не очень, но чаще всего я пел о Хлое. Хотя никогда не исполнял на публике нашу песню. Она предназначалась только для Хлои и для моих одиноких ночей.
Мое любимое место было на углу отеля “Мажестик” на бульваре Грасия. Этот район пострадал меньше остальных, в тамошнем воздухе еще витали остатки благополучия. “Мажестик” был роскошной гостиницей, где останавливались немногочисленные посетители города. В основном репортеры, военные корреспонденты, почетные гости или те, кто оказался здесь проездом…
Дежуривший по выходным администратор меня невзлюбил, и стоило показаться у входа, как он угрожал вызвать полицию. Какую полицию? Будто полиции нечем больше заняться, кроме как гонять нищего музыканта. Но в гостинице была своя служба охраны, и если я спорил, появлялись двое неприятных типов, которые угрожали отобрать весь мой заработок, поскольку, по их словам, эти деньги принадлежали постояльцам.
Я легко относился к подобным дрязгам. Они были частью моей жизни. Я продолжал играть возле “Мажестика” – место не самое людное, но тем не менее доходное. Тем, кто приезжал в Барселону ненадолго, жаль было бедолаг, остававшихся в городе. Им ничего не стоило бросить мне пару монет, прежде чем сесть на корабль или на самолет и отбыть на родину. К тому же местные деньги уже не пригодятся в других странах, так почему бы не отдать их.
Я заметил, что люди делятся на два типа: одни бросают монетку ради тебя, чтобы облегчить твою участь, а другие – ради себя, из самодовольства. Вторых было большинство, но, честно говоря, мне было неважно, по какой именно причине наполняется моя кепка. А особенно я любил, когда люди останавливались послушать. Некоторые даже просили спеть песню еще раз. И я видел, как одни и те же ботинки раз за разом отбивают ритм носком или каблуком.
Если очень хотелось есть, я отправлялся в другое место и устраивался напротив бакалейной лавочки Кастело. Это было даже ближе к дому. Когда-то мы приходили сюда с мамой за фасолью, колбасой и консервами. Сеньор Кастело был порядочно старше моего отца и производил впечатление человека серьезного и недружелюбного. Может, из-за пышных усов, мешавших понять, не улыбается ли он. Впрочем, другие приметы обычно указывали на то, что нет, не улыбается. Зато улыбка всегда играла на лице его жены, доньи Пепиты. Донья Пепита была так широка, что, наверное, могла пройти только в двустворчатую дверь, и с сильными руками – сильнее, чем у сеньора Кастело, – но отличалась добродушием и легким нравом. Донью Пепиту все любили.
В первый же раз, когда я сел играть на тротуаре напротив, она подошла сказать мне пару ободряющих слов. Когда я поднял глаза, лицо ее исказилось горестной гримасой: она узнала меня. Она помнила и меня, и маму. Больше маму. О маме она говорила так, будто я не был с ней знаком. Но это было неважно. Возможно, способность пробуждать в людях такого рода чувство и отличает живых от мертвых. С того дня, если живот сводило от голода, я приходил туда, и стоило мне сыграть несколько песен, как донья Пепита, смахивая слезинку, выносила мне заботливо приготовленный бутерброд.
– А кто эта девушка из песни? Она правда живет в горах?
Более того, словоохотливая донья Пепита вскоре рассказала всем покупательницам, кем была моя мама и какой хороший мальчик я сам. Некоторые женщины, растроганные ее слезами, угощали меня чем-нибудь, выйдя из лавки, или давали монетку-другую со сдачи. Так что дела мои могли быть и хуже. В некоторых районах города люди умирали от болезней или истощения прямо на улицах.
Когда начинало вечереть, я возвращался домой. Дыру в стене гостиной я закрыл шторами и простынями. Они не спасали от сильного ветра, но поскольку погода стояла мягкая – единственное, что у нас еще оставалось хорошего, – замерзнуть я не боялся. Еще я навел в квартире порядок, чтобы она обрела жилой вид, как раньше. В ней многого недоставало, зато теперь можно было смотреть по сторонам почти без отвращения.
Заработанные деньги я складывал в жестяную коробку. Я копил на Уругвай. Постепенно эта идея обрела ясные очертания. Если накоплю достаточно, куплю билет, пересеку Атлантику и найду отца. Конечно, на билет денег пока не было, но даже если бы и были… Что потом? С чего начать? А там, в Уругвае, что? Нужны будут деньги еще на еду и ночлег, на поиск информации, на транспорт… Мне предстояло путешествие на край света, нельзя было предпринимать его с пустыми руками.
С одной стороны, столь масштабный замысел вызывал у меня тревогу, с другой –
