— Грейшотт всегда говорит правду, и я тоже!

— И ты в самом деле способен жениться на ком-нибудь, кроме меня?

Она задала этот вопрос с издевкой, смешок прозвучал в ее голосе.

Потом рассчитанными движениями, дабы застать Уоррена врасплох, она незаметно обошла стол и оказалась рядом.

Откинув голову назад, посмотрела ему в глаза, приблизила губы к его губам и прошептала:

— Уоррен! Уоррен! Я люблю тебя так же, как ты меня. Возможно ли забыть то неземное блаженство, которое мы испытывали, когда ты целовал меня?

Прежде чем Уоррен успел отстраниться, она притянула его голову к себе и прильнула губами к его губам.

Он почувствовал страстность, таившуюся в ее губах, мягкое прикосновение ее тела и соблазнительный аромат духов с примесью чего-то экзотического.

Но когда она целовала его, впиваясь в его губы, он понял — ее власть над ним закончилась.

Соприкосновение с ней развеяло остатки сомнений на этот счет.

Он снял ее руки со своей шеи.

— Бесполезно, Магнолия.

Когда она осознала, что он совершенно не поддается на ее чары, в ее глазах появилось недоумение, вскоре уступившее место отчаянию и гневу.

На миг воцарилось гробовое молчание, как будто она едва могла поверить, что действительно слышала эти слова.

— Ты в самом деле гонишь меня прочь? — спросила она наконец.

— Я настаиваю, чтобы ты покинула мой дом?

Твое присутствие причиняет одни неудобства, а поскольку о твоей помолвке с Реймондом не было объявлено, у тебя нет никаких оснований находиться здесь.

— Я верила, что ты любишь меня.

— Да, я любил тебя, — ответил Уоррен. — Любил беззаветно, всем сердцем, пока не узнал, что ты всего-навсего использовала меня для удовлетворения своего тщеславия и светских амбиций, вовсе не интересуясь мною как человеком.

— Это не правда! — закричала Магнолия. — А теперь я люблю тебя, как никогда прежде!

— Только потому, что ты меня потеряла, — иронично усмехнулся Уоррен. — Просто тебе не нравится быть в проигрыше.

— Я в самом деле тебя потеряла?

Теперь ее голос звучал очень нежно, завораживающе, и он понял, что она предприняла последнюю отчаянную попытку.

— Как ты уже знаешь, я помолвлен с женщиной, которую люблю и которой могу верить!

Его голос снова обрел жесткость.

— Прощай, Магнолия! Видишь ли, у меня уйма дел. Смею надеяться, ты извинишь меня, если я не пойду тебя проводить.

Его холодная вежливость производила еще более ошеломляющий эффект, чем если бы он орал на нее.

Магнолия медленно пошла к выходу, у самой двери обернулась и сказала:

— Ты еще пожалеешь, Уоррен, что так обошелся со мной. Не думаю, что тебе удастся легко забыть меня или найти другую женщину, которая возбуждала бы тебя так, как я!

Она многозначительно помолчала, прежде чем произнести вибрирующим голосом, который, казалось, волнами катился к нему:

— Когда будешь целовать свою невесту, ты вспомнишь мои поцелуи. Когда будешь касаться ее кожи, ты ощутишь, что она не такая, как у меня. Ты будешь тосковать по биению моего сердца и звуку моего голоса, говорящего тебе о любви!

Теперь ее интонации были гипнотизирующими, но, слушая ее, Уоррен понимал: это всего лишь искусный спектакль, а аудиторией, для которой он предназначался, был не лично он сам, а новый маркиз Баквуд.

— Прощай, Магнолия! — твердо повторил он и сел за стол.

Она мгновение помедлила и удалилась.

Только убедившись, что она не вернется, он встал и прошел через комнату к открытому окну.

Он испытывал потребность в свежем воздухе.

У него было ощущение, будто он сражается с некой силой, пытающейся связать его по рукам и ногам; если он не проявит бдительность, то будет уничтожен.

Потом он поймал себя на мысли, что выглядел так же театрально, как и Магнолия, и чем скорее вернется к здравому рассудку, тем лучше.

Ему казалось, будто воротник рубашки сдавливает горло, от чего стало трудно дышать.

Надя сошла вниз в начале двенадцатого, испытывая неловкость от того, что спала так долго.

Дворецкий встретил ее в зале со словами:

— Ее светлость просила принести извинения от ее имени, ибо вчера не ложилась допоздна, и передать, что не спустится вниз до ленча.

— Я все понимаю, — ответила Надя. — Я тоже встала поздно.

— Этого следовало ожидать, миледи, — кивнул дворецкий. — Путь из Парижа был очень утомителен, понимаю.

— Да, очень, — подтвердила девушка.

Дворецкий открыл дверь в гостиную, окна ее доходили до пола и открывались в сад.

Надя увидела розарий с французской планировкой.

Стояло лето, и все розы цвели малиновым, белым, желтым, розовым, золотистым цветом, создавая восхитительное зрелище.

Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь жужжанием пчел над цветами да пением птиц, прячущихся в ветвях розовых кустов.

Девушка словно попала в волшебную сказку после вынужденного пребывания вместе с матерью в убогой комнатушке в доходном доме на левом берегу Сены.

Она невольно вспомнила о тяжелой болезни матери и содрогнулась.

Когда она открыла глаза, поднос с завтраком уже стоял возле постели.

При виде изящного фарфора, серебряной крышки судка, предохраняющей вареные яйца от остывания, и красивой полотняной салфетки с вышитой монограммой лорда Джона Наде захотелось плакать.

Как могла ее мама выносить дешевую, плохо приготовленную еду, подаваемую на растрескавшихся тарелках в их грязной, полуразвалившейся мансарде?

Ничего удивительного в том, подумала Надя, что она умерла не только от болезни, но и от недоедания.

«О мама, если б ты оказалась здесь сейчас!»

Надя мысленно представила себе эту идиллию и еще больше расстроилась от неосуществимости ее мечтаний.

Тогда она решила: бесполезно горевать о прошлом — надо думать о будущем.

«Мне очень, очень повезло», — убеждала она себя, точь-в-точь как это делал Уоррен.

Она размышляла о том, что если б он ее не спас, она бы теперь покоилась в бедняцкой могиле, похороненная как самоубийца без молитвы и отпевания.

По крайней мере у матери все это было.

Понимая, насколько она переутомилась, пока наконец приехала сюда, будучи на грани полного изнеможения, она заставила себя съесть все, что было на подносе, хотя это стоило ей больших усилий.

«Если я призвана помочь ему, как он того хочет», — рассуждала девушка, — я обязана быть сильной и, что еще важнее, способной употребить всю мою сообразительность».