– Ты можешь не жевать? – осведомилась у Алисы Энен и кивнула нам со Скотиной: – Располагайтесь, мальчики.

Мы расположились: Скотина на письменном столе, я на диване. Напоминаю, в комнате было три дивана буквой «п» вокруг письменного стола: на розовом лежала Алиса с тарелкой на животе, на зеленом сидела Энен, а на красном я. Между нами Скотина со своими бегемотиками: бегемотик-повар в белом переднике, бегемотик-младенец, бегемотик-спортсмен с обручем, бегемотик, отдыхающий на матрасе, бегемотик-капитан в белом кителе и фуражке, а также бегемотики неопределенных профессий, с мороженым, в очках, с биноклем, с гитарой, в кепке, в шляпе…

– Дайте мне нож, – попросила Алиса.

Бутерброды Алиса ела для себя, а теперь приступила к яблокам для Романа, чтобы он думал, что она послушно худеет. Алиса снимала ножом кожуру, очищенные яблоки складывала в одну тарелку, очистки в другую.

– Послушайте, а почему бы вам просто не попросить у папы денег? Тем более вы его вырастили на своих руках, – спросила Алиса тем же высокомерным тоном, которым говорила со мной в мой первый рабочий день, притворяясь новой русской.

– Просить денег у тех, кого вырастил, себе дороже: если откажут, останется оч-чень неприятный осадок… – объяснила Энен.

Когда Алиса задала тот же вопрос отцу, – почему бы ему просто не дать Энен денег, Роман хмыкнул: «Может, мне еще ей за свет заплатить? Да кто она мне вообще такая?» На самом деле Роман и Энен, не сговариваясь, сказали одно и то же.

– Ну, и к тому же люди вообще-то работают. Лейбниц служил библиотекарем, Кант преподавал философию. Есть люди, которые продают свое время, и те, кто продают свои мысли, творцы. Я – творец, вынужденный продавать свои знания тебе, то есть твоему отцу.

– А вы что, философ?

– Я писательница, – сказала Энен, задумалась и добавила: – Я русская писательница.

Причина того, что Энен представилась писательницей (она могла бы назваться и актрисой, и циркачкой, кем угодно), была совершенно та же, по которой Алиса притворялась новой русской, хамкой и дурой, – обеим хотелось играть. Энен за последние полчаса поочередно превратила себя в старого китайца, ведьму, принцессу, солдатика, говорящий сундук – и бедного русского писателя, волею судеб вынужденного обучать тупую новую русскую. Ну, а Алисе оставалось все то же – притворяться новой русской, хамкой, козыряющей своим богатством.

– О-о, писательница? А где продаются ваши книги?

– Нигде. Мой Дневник не издан. Но в философском смысле нет различия между изданной книгой и неизданной. Представь, что ты написала картину и закрыла ее покрывалом: картину никто не видит, но она есть. Моя книга как картина под покрывалом, ее никто не видел, но она есть в мире.

– Это все ерунда. Написали бы детективчик, заработали денег… Зачем вам картина под покрывалом?

– А зачем вообще искусство?.. Чтобы познать самое себя, стать частью чего-то большего, чем ты есть… Тебе это непонятно?

Обе притворялись: Алиса притворялась тупой дурой, Энен притворялась высокомерной, на самом деле они друг к другу присматривались.

– Вам, такой умной, не влом обучать девчонку?.. Хотя за деньги чего не сделаешь, – начала Алиса новый раунд. – А скажите, зачем вам деньги? Вам ведь нужны деньги не на жизнь, а на что-то важное?

– Ты неглупая девочка. Мне нужны деньги, чтобы… чтобы поехать в Париж кое-с кем повидаться: а вы, друзья, осталось вас немного, мне оттого вы с каждым днем милей, такой короткой сделалась дорога, которая казалась всех длинней, – это Ахматова…

– С Ахматовой повидаться? – невинно спросила Алиса и, увидев вытаращенные глаза Энен, захохотала: – Ну, шучу, я знаю, Ахматова жила в прошлом веке вместе с Пушкиным… Ладно, я поняла, вы хотите перед смертью с кем-то повидаться.

Алиса сказала «перед смертью», и я неловко закивал с приоткрытым ртом, что означало «ну, что вы, вам еще жить и жить», думая при этом: «Но ведь ей не меньше ста».

– А почему он сам из Парижа не приедет? – не отступала Алиса. – Значит, вы больше хотите его увидеть, чем он вас. Так, может, ну его к черту? Зачем вам в вашем возрасте подвергать себя остраксизму? …Ну, ладно, давайте делайте из меня интеллигентного человека…

Энен засмеялась:

– Сделать из тебя интеллигентного человека? Невозможно. Во-первых, у тебя хамская природа. А во-вторых…

– Что во-вторых?.. Почему из меня не сделать интеллигентного человека во-вторых? Мне и не надо, но все-таки почему?

– Интеллигентный человек знает культурный код. Невозможно стать человеком из культурной среды, из хорошей семьи… При всей моей любви к Ромочке, он культурный код не знает…

Интеллигентный человек знает культурный код? Стать человеком «из хорошей семьи», понять культурный код невозможно? А как же мамино любимое утверждение «у нас интеллигентная семья», как же наши собрания Чехова и Жюля Верна?

– Что же я тогда получу за папины деньги?! – возмутилась Алиса.

– Узнаешь, что «подвергать остраКИзму» означает гонение, отвержение, но не в том контексте, в котором ты употребила это слово… что «петь дифирамбы» означает восхвалять, а не издеваться… Прочитаешь книги, мы их обсудим, ты научишься видеть мир – сотри случайные черты – и ты увидишь: мир прекрасен…

– Вы были замужем? Сколько раз? – спросила Алиса, отмахнувшись от «мир прекрасен…»

– Один раз или два, но не больше трех. Я расскажу тебе о своих мужьях и поклонниках, если ты прекратишь жевать. Я недавно приняла курс ноотропила, так что я смогу вспомнить всех… Нет, всех, конечно, не вспомню… – радостно сказала Энен и сказочным голосом начала: – Мой первый муж был художник…

Энен рассказывала о своих мужьях и поклонниках, как рассказывают сюжет романа: первый муж был художник, то был брак «из интереса к живописи», второй муж – писатель, «известный, когда-нибудь скажу кто», третий – композитор, «влиятельный, богатый», то был брак «для устройства жизни», четвертый муж – поэт, то был брак «по безумной любви». Алиса слушала, как дети слушают сказку, и только иногда спрашивала: «Но ведь вы тогда были замужем?» Энен благонравно отвечала: «Да, и очень любила мужа» и переходила к рассказу об очередном романе…

Все, кого я знал до Энен, были просто люди со своими соседями, родственниками и знакомыми, а Энен несколько раз повторила, что принадлежит к определенному кругу: литературному, театральному. Рассказ Энен в тот вечер что-то во мне тронул: те немногие ленинградские писатели, поэты, режиссеры, чьи имена были мне смутно знакомы по книжным обложках и титрам фильмов, были ее друзьями, незнакомые имена, которые она называла, казались еще прекрасней, – и эти люди тоже были ее друзьями. Это не был интерес к знаменитостям: «деятели культуры» всегда кажутся простому человеку небожителями, как Пугачева маме, но у меня не было к ним ни малейшего интереса, они казались мне не людьми, а знаками, а тут вдруг – люди, живые, пишут книги, снимают кино! – это было, как будто на свете и правда есть другая жизнь, как будто напротив меня на зеленом диване расположилась сама культура.