— Нет, дорогой мой, — говорит Ньевес после грозного молчания, — ни с каким арабом я не спуталась, как ты выражаешься. Просто меня выводит из себя несправедливость и… я не могу понять, как ты… именно ты…

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что ты на собственной шкуре должен был понять, как горько быть маргиналом…

— Я? При чем тут я?

— Уж тебе-то известно, что значит ложиться спать без ужина…

— Ньевес! — строго одергивает ее Ампаро, безуспешно пытаясь унять кипящие страсти.

— Это неправда! — кричит Рафа.

— Правда! И в школе над тобой издевались, потому что твой отец говорил на андалусском диалекте и понять его не было никакой возможности, а кроме того, он был алкоголиком, домой возвращался на бровях и невесть когда и его то и дело выгоняли с работы…

— Не трогай моего отца, дрянь! — снова кричит Рафа, окончательно теряя контроль над собой и впадая в ярость, которая грозит перейти в плач. — Не смей даже упоминать о нем! Он вырастил нас, всех своих детей, поднял нас на ноги на те деньги, что ему удавалось заработать. И если он когда и выпивал рюмку, то только потому… потому, что не выдерживал напряжения, потому, что его доводили до ручки всякие подонки… они цеплялись к нему, портили жизнь…. и все потому….

— Хватит, дорогой, хватит, — тихо произносит Марибель и обнимает одной рукой мужа за плечи, словно стараясь защитить.

— Мой отец был хорошим человеком… Скажи ей, — говорит Рафа, стараясь сдержать слезы.

Никто не смеет поднять глаз на Рафу. Никто не смеет проронить хоть слово. Только одна Марибель, утешая его, нарушает неуютное молчание:

— Разумеется, дорогой, разумеется… А ты… — она обращается к Ньевес, — я никогда бы не подумала… никогда бы не подумала, что ты…

— Простите меня… вы все, простите меня, я… очень нервничаю, — говорит Ньевес, разом теряя весь свой апломб и переходя от агрессивности к истерическому возбуждению, — просто… все у меня выходит наперекосяк, и Андрес… Андрес…

— Да какое нам дело до твоего Андреса! — вдруг взрывается Уго, который до сих пор не открывал рта. — Вечно он портит нам праздник! Если приезжает — потому, что приезжает и изводит нас, а если не приезжает — так эта дура начинает…

— Ради бога! Давайте не будем, — говорит Хинес, — давайте не будем кидаться друг на друга, ведь потом это не остановишь, это…

— Хинес прав, — подхватывает Ибаньес, — кроме того, групповая терапия уже вышла из моды.

— А ты помолчал бы! — пренебрежительно отмахивается от него Уго. — Я сказал чистую правду, и не тебе со мной спорить: Пророк вечно все нам портил.

— Ты говоришь так, будто… — вмешивается Ампаро, — будто мы всё еще…

— А разве не правда, что эта наша нынешняя встреча… что она испорчена, к чертям собачьим?

— Но он-то здесь ни при чем, — говорит Хинес. — На сей раз мы и без его помощи сумели перессориться. Ты ведь сам сейчас творишь о нем легенду: приписываешь ему силу и власть, каких у него отродясь не было. Возможно, тебя мучит совесть…

— Нет, совесть меня не мучит. Еще чего не хватало! Плевать я хотел на совесть! Это для вас, слюнтяев…

— Минуточку! — обрывает его Ампаро. — Тут мы все в равном положении. Договорились? Все заодно — так мы тогда говорили и так поступали. И никто не должен ставить себя выше других… да и ниже тоже.

— Смотри-ка, слава богу, хоть Ампаро соображает, — говорит Уго, — мозги-то у нее, оказывается, работают лучше, чем у некоторых…

— Пожалуйста, — перебивает его Хинес, — мы устраиваем спектакль для наших… спутниц. Что они могут подумать!

— Что мы кого-то убили или еще того хуже, — говорит Ампаро.

— Лучше было бы и на самом деле убить его, — говорит Уго.

— Вряд ли ты и вправду так думаешь, — говорит Ньевес.

— Ну… в некотором смысле именно это мы и сделали, — говорит Хинес.

— Нет и еще раз нет, неправда, — говорит Ньевес, — мы поступили плохо, но… ничего непоправимого не случилось. У Андреса все в порядке, я с ним разговаривала; потому я и хотела, чтобы он приехал, чтобы вы сами увидели… И я не понимаю, почему его нет, не знаю, что с ним случилось…

— Ты по-прежнему ведешь себя как наивное дитя, — говорит Ибаньес. — Да, он хотел приехать, но в конце концов струсил. Рана не до такой степени зарубцевалась, как он тебя убеждал.

Только один Рафа, по всей очевидности, выпал из разговора. Он очень сосредоточенно смотрит на землю, постепенно приводя в нормальный ритм свое дыхание. Глаза у него покраснели. Марибель по-прежнему обнимает его, но это не мешает ей прислушиваться к тому, о чем говорят другие.

— Но, насколько я поняла, — робко вступает Кова, и все взгляды тотчас обращаются к ней — как всегда, когда она заговаривает, — уж не помню, кто мне это сказал, — ты так и не поговорила с ним лично, вы просто обменялись письмами по электронной почте.

— Ну и что? — отвечает Ньевес. — Это такая же форма связи, как и любая другая.

— А мне вот кажется довольно странным, — говорит Мария, — что он так ни разу ей и не позвонил.

— Он ее ни разу не завалил? — паясничает Уго.

— Очень остроумно, — огрызается Ньевес. — Просто Андрес… он был немного застенчивым.

— Немного? — вступает в разговор Марибель. — Да из него часто слова нельзя было вытянуть.

— Только когда он нервничал, — объясняет Ньевес таким тоном, словно ей неприятна эта тема. — И, как правило, при девочках он смущался еще больше, замыкался в себе. Да какая разница! Важно, что компьютер, клавиатура… для него они, наверно, гораздо удобнее.

— Ладно… Надо исходить из того, что ночь нам все-таки придется коротать здесь, — говорит Уго с циничной улыбкой, — хотя атмосфера уже накалена до предела.

— Есть еще один вариант: каждый сядет в свою машину — и мы разъедемся по домам, — говорит Ампаро.

— Нет! Только не это! — протестует Ньевес с прежней энергией. — Подождем до… до трех, вдруг небо прояснится, а если к тому времени ничего не изменится, тогда и будем решать… И прибавьте там звук, нет ничего тоскливей этого постоянного шелеста…

Первым реагирует Ибаньес. Он идет к музыкальному центру, несколько секунд шарит, отыскивая ручку, регулирующую звук, наконец находит и собирается мягко ее повернуть.

Но не успевает. Музыка неожиданно сама по себе умолкает. И в тот же миг за окнами происходит ослепительно-белая вспышка — она длится не дольше секунды. Тотчас гаснет свет — и зал погружается в полную темноту. Вернее, не совсем все-таки полную: глазам, привыкшим к свету, только в первую минуту мрак кажется непроглядным. Но очень скоро стало возможно различить бледный свет в маленьких окошках — едва заметное призрачное свечение, вроде того что льется глубокой ночью от ущербной луны.