Если верить описанию Гонкура, Уистлер являл собой удивительную личность, обладавшую достаточной силой, чтобы привлечь внимание Оскара Уайльда, большого любителя всего диковинного: «Странная личность этот американский офортист по имени Уистлер — неизменно открытая шея, деревянный смех, белая прядь посреди черной шевелюры, олицетворение мрачного и фантастического педераста»[135].

Художник обратил внимание на статью Уайльда в «Дублинском университетском журнале», посвященную выставке в Гросвенор-гэллери 1877 года, где были представлены полотна Берн-Джонса, Уильяма Холмана Ханта, Миллеса и самого Уистлера. По поводу одной из его картин под названием «Ракета» молодой критик написал: «Эти картины бесспорно заслуживают того, чтобы перед ними задержаться на время взрыва этой самой ракеты, то есть не более чем на несколько секунд». Ничуть не мягче его суждение об «Аранжировках» того же автора: «Под номерами 8 и 9 представлены портреты в полный рост двух молодых женщин, написанные, очевидно, в лондонском тумане; дамы могут показаться сестрами, однако, вне всякого сомнения родственницами не являются, поскольку одна из них называется „Гармония в янтарном и черном“, а другая „Аранжировка в коричневом“[136]. Тем не менее Уистлер стал модным; Уайльд старался подражать его экстравагантным выходкам, одеяниям, выражениям. По замечанию Фрэнсиса Уинвора, „к благочестию Рёскина и гедонизму Пейтера Уайльд добавил перечную остроту Уистлера“[137]. Уистлер был не такой человек, чтобы спустить своему подражателю иронию, которая породила симпатии у насмешников. В следующем 1878 году он снова выставился в Гросвеноре и оказался вместе с Уайльдом в окружении обожателей, когда к нему обратился критик из „Таймс“ Хэмфри Уорд, который высказал свою оценку выставленным работам. „Друг мой, — мгновенно парировал Уистлер, — критику никогда не следует произносить, что такая-то картина хороша, а другая плоха, никогда! Вам надо забыть о таких терминах, как хороший или плохой; скажите лучше, мне это нравится, а это не нравится, и будете абсолютно правы. А теперь пойдемте, я угощу вас виски, уж это-то вам понравится наверняка!“ При этих словах Уайльд восхищенно воскликнул: „Боже! Ну почему не я это сказал!“ „Еще скажете, Оскар, еще скажете!“ — добил его беспощадный Уистлер»[138].

В 1879–1880 годах Джейн Уайльд переехала с Парк-стрит в Челси и устроилась в доме 146 по Оукли-стрит по соседству с Тайт-стрит, где жили Оскар и Фрэнк Майлз. Она вновь распахнула двери своего салона перед артистической богемой; время от времени там вещал и Оскар в своих эстетских облачениях, описанных Лилли Лэнггри: «Обычно его наряд включал в себя светлые короткие штаны, черное пальто (застегнутое только на последнюю пуговицу), из-под которого выглядывал ярко расцвеченный сюртук и галстук белого шелка, заколотый, вместо булавки, камеей из аметиста»[139]. Будучи великолепной хозяйкой дома, леди Уайльд с блеском умела подчеркнуть достоинства гостей, в особенности собственного сына. «Ей было достаточно поднять свой выразительный взгляд на говорящего и прошептать: восхитительно! Одного этого слова хватало для того, чтобы завоевать сердце любого застенчивого философа или начинающего поэта. Каждый чувствовал, что его наконец-то поняли»[140]. Именно мать объяснила Оскару, что умение вести беседу всегда ценилось намного больше, чем талант певца. Именно она нарисовала портрет женщины XX века, продемонстрировав замечательный дар предвидения, столь редкий в обществе викторианской эпохи, в котором она играла или, по меньшей мере, делала вид, что играла малозаметную роль: «Женщина будущего перестанет быть пустым идолом бесплотной страсти, фривольной игрушкой мимолетного времени… Она займет достойное место рядом с мужчиной, как равноправный партнер, и своим умением вдохновлять сердца людей внесет неоценимый вклад в великое дело просвещения и свободы»[141].

Оскар усваивал эти уроки, которые постепенно обозначили некоторую глубину в доселе поверхностном образе молодого человека. Это становилось тем более важным, что восхищение актрисами, Уистлером, Рёскиным, карикатуры в «Панче», статьи брата в «Уорлде» приносили ему до поры лишь мимолетную известность, но, главное, не давали никакого дохода. Он уже отчаялся увидеть на сцене постановку пьесы «Вера», которую недавно издал в Лондоне у Рэнкина и К° и отослал Эллен Терри и американской актрисе Кларе Моррис. В письме Норману Форбс-Робертсону он признавался: «Я не знаю, что мне делать, если никто из режиссеров не даст денег на моих нигилистов; не могу же я одеваться только в атлас, да еще от Чиппендейла.

Титульный лист первой пьесы Уайльда „Вера, или Нигилисты“.

Иначе я просто не смогу писать»[142]. Не мысля своего существования без ставших уже необходимыми предметов роскоши, Оскар был особенно подавлен и разочарован тем, что ему не удавалось добиться постановки своей пьесы.

От грустных мыслей Уайльду помогал отвлечься его однокашник по Оксфорду, тоже лауреат премии Ньюдигейта, будущий посол в Италии, молодой поэт Реннелл Родд, который пригласил его съездить вместе во Францию. Немного позже Оскар написал в своем предисловии к поэтическому сборнику Родда «Лист розы и яблочный лист»: «Мне кажется, очень точным будет сравнение, если сказать, что по своему качеству работа этого молодого поэта сродни пейзажу на берегах Луары. Мы вместе с ним останавливались там в Амбуазе»[143]. Сам же Реннелл Родд так вспоминал об исключительном обаянии своего товарища: «Никто в то время не умел, как он, посмеяться над самим собой, и не было никого щедрее по отношению к достоинствам и талантам его друзей. В те годы, проведенные вместе в Лондоне, мы не замечали и следа проклятого безумия, которое, спустя много лет, разрушило столь блестящую жизнь»[144].

В тот же период Уайльд оказался замешанным в скандал на гомосексуальной почве, из которого ему удалось вытащить того самого Фрэнка Майлза, с кем он жил в одном доме в Челси. В один прекрасный день юный художник, сын почтенного служителя церкви, стал объектом шантажа со стороны некой интриганки, в руках у которой оказались несколько компрометирующих писем. Даму пригласили в Китс-хаус, и Уайльд принял ее один на один. Он был любезен и с симпатией выслушал историю, которую рассказала ему гостья. Затем попросил показать компрометирующие документы, и та, потеряв бдительность, протянула их Оскару.