Инако никак, – Еленка развеселилась и ткнулась лбом в плечо Власово, словно другу близкому.

Боярич и затих, все боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть тишины отрадной, а заодно и Елены. И вроде просто все – прижалась лбом к плечу – а блазнилось разное. И запах рябины, и первого снежка, а промеж этого всего взвился в груди огонек, согрел и обрадовал чем-то.

– Влас, а с чего ты взял, что в Шалках нет отряда-то? Ну, бродят по дороге эти, так что с того? Ты ведь боярич, не закуп* какой. Батюшка не оставит одного. Ведь сын… – Елена голову подняла и в глаза ему глянула.

– И что? Сын, не сын. Из-за меня людей под мечи вести? – Влас загляделся на Еленкины брови, да и не заметил, как правда горькая с языка соскочила.

– Не пойму я чего-то… – она отодвинулась, насупилась. – Это как так? Сына родного оставить? Ты чего такое говоришь-то?

– То и говорю. Я бы не повел. И отец не поведет. Соваться неведомо куда, не зная, что за враг там схоронился? – Влас уж чуял, что разговор затеялся недобрый.

– Погоди-ка, а если бы твой сын вот так? Ты бы оставил? – она изумилась, да нехорошо так, горько.

– Людей бы не повел под мечи, – Влас насупился, ждал, когда Еленка начнет препираться и дождался.

Она отшатнулась, а вслед за тем на ноги вскочила.

– Вона ка-а-а-к… Своих кидать?! – и наново глаза стали злыми, а сама Елена ярой.

Влас и сам не понял, каким таким чудом он себя сдержал и не треснул глупую по лбу. То ли глаза ее бедовые остановили, то ли разумел, что храбрость ее границ не ведает. Промолчал, кулаки сжал, а потом уж встал на ноги.

– Ты жива сей миг токмо потому, что я тебе должен, Елена. Вот и расквитались, – навис над боярышней грозно. – Не разумела ничего, а блажишь. С сего мига молчи и рта раскрывать не моги. Упреждаю, боле жалеть не стану.

– Нет в тебе жалости, Влас. О том мне не пой. Да и говорить больше не об чем, – отвернулась, косу смоляную за спину перекинула да так и стояла, пока он шел на другой край их кустяного схрона.

Сидели молча, не шевелились, друг на друга и не глядели. Влас муторно смотрел на Шалковский большак, да сам с собой разговор вел. Все злился на глупую Еленку, на норов ее задиристый. А через час до того распалил себя, что уготовился дать ей злой ответ, да передумал.

Она привалилась к стволу березовому и спала. Лик спокойный такой, тихий, но промеж бровей горестная складка. Вот от той складки Влас и не смог глаз отвести. Сидел и себя виноватил. За то, что невесту не смог оборонить, за дурость свою, через которую посекли лучший его десяток, а еще и потому, что Еленка нравилась.

Разумел, что эта теремная за своих и в огонь, и в воду. Биться станет насмерть, себя угробит, но не свернет с пути. А через упрямство свое сдюжит многое, да в том и многих мужиков превзойдет.

– Дурёха, – шептал, – вьешься, как мотыль над светцом*, себя к смерти толкаешь.

По низкому солнцу Влас разбудил Елену: потряс крепкой рукой за плечо. Та глаза распахнула, спросонья вздумала улыбнуться, но себя сдержала. Не иначе, как поняла, кто перед ней.

Молча вывели сивку из схрона, скоро перешли большак и направились опричь репищ* к Шалкам. Добрались до крайнего домка и остановились под забором, оглядываясь.

– В деревню нам нельзя. Кругом обойдем и к Любимовскому лесу. Коня веди, Елена, – сунул боярышне в руки поводья. – Ежели что, не думай. В седло и скачи, оборачиваться не моги. В лесу схоронись, а как темень падет, себя скрепи и езжай к Любимово. Дорогу знаешь? Не бойся ничего.

Она промолчала, слов кидать не стала, но Влас приметил, что поводьев не приняла, а стало быть, не согласна: вон и губу закусила, и брови изогнула, и кулаки сжала.

Едва договорил, пошел дождь: муторный, ледяной. Влас задумался крепенько, разумея, что ему дожди холодные привычны, а вот Еленке каково будет в сыром-то лесу? Однако знал – скрепиться надо и добраться до Любимова, а там уж и тепло избяное, и щи горячие.

– Мятель накинь, – прошептал.

– В дом надо стучать. Хлеба торговать, инако не дойдем, – прошипела сварливая. – Я сама говорить буду, а ты за мной становись. Ежели что, на коня и скачи, не оглядывайся. Лавра сбереги. Олюшка ему порукой будет, ее все в Зотовке знают. Посестра боярская, не простая какая. Обо мне не думай, небось, привычно тебе людей-то кидать.

Власу жуть как хотелось рот ей заткнуть, но себя удержал, только обсмотрел косу ее долгую.

– Что лупишься? – Еленка взяла косу в кулак и попятилась от Власия.

– То и луплюсь. Смотрю, хватит ли косищи, чтоб на сук накинуть и тебя на ней подвесить. Одной гадюкой меньше станет. А за то язык свой змеиный виновать.

Даже в темноте дождливой увидел Влас, как глаза Еленкины сверкнули злобой.

– Ты тут змей, не я. Верткий и противный. Лишь бы себя удоволить и пузо свое сберечь. А до других и дела нет. Валяй, вешай. Во снах являться стану и донимать тебя, медведина косматая.

Кровушка в голову Валсову кинулась скоро, злоба затопила, да задела клевета обидная. Кинулся к боярышне, схватил рукой за тонкую шею и к забору прижал.

– Видал я дур, но таких, как ты никогда, – едва не придушил, как злобился! – Всех за пояс заткнула.

Молвил и дрогнул сам от единой только мысли, что творит нелепое, девушку обижает. Под рукой его билась тонкая жилка на шее боярышни, словно укоряла Власа: «Сдюжил, справился с девицей, медведина». Пальцы-то разжались, слова уж уготовились спрыгнуть с языка: утешить Елену, сказать, чтоб не опасалась.

А она и не убоялась! Уж рот открыла, чтобы лаяться, да тут скрипнула калитка малая.

– Кто тут? Чьих? – хриплый мужицкий голос прорезал дождливую муть. – Чего третесь у забора?

– Путники мы, – пропищала Еленка и руку Власову скинула с себя. – Нам бы хлебца, мил человек,