Страсть разом вспыхнула в нем. Кровь забилась в висках.

– Отошли Сайда, – быстро попросил он, ловя ее руку и поднося ее к губам.

– Не сейчас.

– Когда же? Когда же? Дорогая моя! Вы мучаете меня…

– Вы делаете больно… руке…

Он отпустил ее руку. Ее близость в таком месте и в такой час, аромат, исходивший от нее, покрывало, скрывавшее ее, – все это привело к тому, что он желал ее так, как не желал никогда ни одной женщины.

– Сними свою вуаль! – шептал он, едва владея собой, так ему хотелось сорвать ненавистное покрывало.

– Нет… Вспомните о вашем обещании, друг мой.

Он колебался мгновение. В конце концов – она всего только туземная танцовщица…

– Не сейчас еще… – снова заговорила она, обращаясь как будто больше к себе, чем к нему. – Сохраните нашу дружбу такой, какая она есть… пока… Нам хорошо. Мы счастливы сейчас как дети. Когда сердце устало – не возлюбленному исцелить его. Исцеляют часы, подобные этому… Когда я состарюсь и танцевать буду уже не в состоянии, я буду приходить сюда каждую ночь, ища исцеления. Здесь ничто не старится: каждую весну распускаются цветы и всходит наново ячмень. И море всегда тут и ночи, как эта… Я не буду одинока… Побудем так немного… хотя бы один час.

В освещенном луной пространстве показалась белая фигура – загадочно улыбающийся Сайд.

– Ужин готов, – сказала женщина. – Я покажу вам, где стряпает Сайд. Он привык к этим поздним ужинам, но гостей у нас никогда не бывает. И вы должны извинить нас, если найдете что-нибудь не по вкусу.

Она увела его к самому краю насыпи, где Сайд устроил себе кухню: еще тлели уголья в импровизированном из нескольких обломков камней очаге. Рядом дымилась медная сковородка. Сайд тут совсем преображался. Он, смеясь, отвечал своей госпоже, когда она заговорила с ним на родном языке.

– Вы ели когда-нибудь кускус? – спросила она Риккардо, возвращаясь с ним на прежнее место.

– Не имею понятия, что это такое.

– Каждый европеец считает своим долгом отведать кускуса. А каждая арабская женщина обязательно должна уметь делать его. Даже богатые собственными руками приготовляют его для своих мужей.

У входа в их импровизированную столовую горела масляная лампа. Сайд разостлал на полу циновки и из какого-то укромного местечка вытащил несколько мягких подушек. Хозяйка его отодвинула свою подушку в тень и опустилась на нее, поджавши ноги, а Риккардо, после тщетных попыток устроиться удобно в таком же положении, уселся против нее на камне. Сайд поставил на пол плоское блюдо с дымящимся, вкусно пахнувшим кушанием. Женщина наложила полную тарелку и передала ее Риккардо. Он понял, что брать надо пальцами и, не задумываясь, пустил их в ход. Она тревожно следила за ним.

– Как вы находите?

Было удивительно вкусно: напомнило Риккардо поленту, но сдобренную кайенским перцем и пряностями, приправленную сметаной и всякими хорошими вещами.

– Превосходно! – воскликнул он по-итальянски. – Ваш Сайд гений, мадам.

– Приготовляется это блюдо из зерен кускуса и из цыплят, из овощей и баранины, и плодов. Можно класть все, что угодно, по вдохновению. Кускус – это поэма. У каждого повара есть свой способ приготовления его, все равно как у каждого поэта есть свой излюбленный размер для стихов, в которых он воспевает красоту женщины. Сайд хороший повар и хороший поэт.

– Поэт? – Риккардо засмеялся.

– Уверяю вас. В самом буквальном смысле слова.

– И он женат, этот поэт?

– Он евнух, – просто ответила она.

Риккардо было любопытно – как будет она есть, не снимая покрывала. Он понятия не имел, как ловко справляются со своим покрывалом арабские женщины, которые в дороге умудряются даже переодеваться с головы до ног в тесной комнатке на спине верблюда.

Она лишь чуть-чуть отвернула край вуали. Риккардо странно чувствовал себя. Он привык за столом всегда смотреть в лицо собеседнику. А сейчас не знал – улыбается ли она или печальна, не знал даже, какие у нее глаза – сияющие или сонные. Он никогда не видал ее лица. Только голос слыхал, звонкий и с детскими интонациями.

Ела она мало, несмотря на то, что недавно уверяла, будто безумно голодна. И пила только воду, хотя гостю Сайд налил вина.

– У меня есть для вас вино получше – сказала она, – но, как хорошая хозяйка, я приберегаю его под конец.

За кускусом следовал десерт – пунцовые апельсины и сушеный инжир, и много всяких сластей, которые Риккардо добросовестно перепробовал.

– Совсем как на Рамазан, – заговорила женщина после паузы.

– Почему?

– Потому что тогда мы тоже едим ночью, а днем – постимся, как вы в свой Великий пост, и по ночам у нас карнавал, празднества. После восхода солнца никто уж не ест, не курит, не пьет. А стоило солнцу зайти – и кофейни переполняются, на улицах начинается пляс. Посмотрели бы вы на Тунис в полночь во время Рамазана! Веселья-то, веселья! Куда Парижу!.. Все на улицу высыпают, – кроме женщин, разумеется!

– А чем же женщины развлекаются?

– Нам многого не нужно: навестить подругу, поболтать за чашкой кофе, послушать рассказчиков. Богатые люди приглашают к себе музыкантов и рассказчиков; те ходят из гарема в гарем, и всё бледнеют – столько им приходится есть сладкого в каждом доме. Богатеют в это время и танцовщицы… Но вот закусили все последний раз и уснули… А за час до рассвета поднимается шум: это бегают по улицам негры, бьют в барабаны, в сковороды, стучат молотками в дверь, всех поднимают па ноги. Хозяйки спешат приготовить еду; мужчины кушают и курят. Но только поднимается солнце над городской стеной, – раздается пушечный выстрел, и мужчины отбрасывают свои папиросы, выбивают трубки, встают – пост начинается снова.

– Немного же им приходится спать!

– Они спят днем. В полдень город совсем вымирает.

– И вы поститесь?

– Ну конечно. – Она рассмеялась.

– И долго это продолжается?

– До молодого месяца. Случается, первая весть приходит из деревни; муэдзин деревенской мечети заметил молодой месяц, когда с минарета призывал на вечернюю молитву. Спешно отправляется телеграмма в Тунис. Новость распространяется. Кричат об этом с минаретов. Все вне себя от радости.

Она сделала Сайду знак, чтобы он убирал кушанья, и томным движением откинулась на подушки. Забытые маки рассыпались по полу, распространяя снотворный запах, который и туманил мозг, и волновал.

Сайд двигался бесшумно; его желтые туфли лежали у входа в пещеру. Убравши все, он вернулся и сел у входа, поджав под себя худые, бронзового цвета ноги и устремив глаза на развалины. Но женщина вдруг обратила внимание на его присутствие и повелительно сказала ему несколько слов.