Наконец они все здесь. Немного запыхавшись, она на несколько секунд присаживается перед ними на корточки. Пришлось постараться, несколько раз сбегать вверх-вниз по лестнице. Теперь она готова и рассаживает их снова, помещая любимых вперед. Затем Тереза проникает в сарай, открыв дверь ключом, который всегда спрятан под цветочным горшком.

Сарай большой, в нем темно, пахнет дегтем и смазочным маслом. Вот газонокосилка, которая заботится о том, чтобы эти обширные лужайки были похожи на зеленый бархат, а вот лопаты и заступы, вилы и грабли, цепная пила, машина для стрижки живой изгороди и все остальные механизмы, чтобы терзать природу — разрезать, разрубать и распиливать.

А вон там, сзади, стоят красные замасленные двадцатилитровые канистры. В тех, что маркированы буквой D, хранится дизельное масло, в маркированных двумя чертами — масло, смешанное с бензином, а чистый бензин держат в канистрах с четырьмя чертами. Терезе сейчас нужны именно они. Всего таких канистр три. Первая наполнена доверху и так тяжела, что оторвать ее от земли Терезе не под силу, приходится волочить, ухватившись двумя руками. Футболка и шорты тут же становятся грязными, но это для нее дело вполне обычное.

Куклы внимательно наблюдают стеклянными глазами за ее действиями. Она начинает кропить их бензином. Рукам холодно, потому что он как лед, и такой едкий, что все время приходится кашлять. Зато канистра стала полегче. А куклы теперь ярко блестят. У некоторых, кажется, от бензина растворились волосы и ресницы. Когда очередь доходит до мисс Люси, Тереза видит, как за считанные секунды от разрисованного кукольного лица ничего не остается.

Вскоре канистра пустеет. В горячем летнем воздухе все вокруг зловеще поблескивает, и Тереза понимает, что пора. Пора совершать крещение огнем. В кармане у нее припасены спички. Она нащупывает коробку, достает и открывает дрожащими руками. Она знает, что это плохо, плохо. Но у нее нет другого выхода.

* * *

В гостиной Барбара перебирает старые фотографии. На них запечатлено здание фабрики в викторианском стиле с подписью «Швейные предприятия корпорации Рэнолфа П. Монтроуза».

— Первую фабрику построил мой прадедушка, — произносит она. — Это было больше ста тридцати лет назад. Тогда это место называли южным захолустьем, потому что вагоны фуникулера сюда еще не ходили. В девятьсот шестом все это, конечно, сгорело. Но уже через год мой дедушка восстановил фабрику.

Она показывает священнику еще несколько фотографий более позднего периода. Восстановленное здание фабрики, у входа длинный ряд меланхоличных служащих. Отец Тим понимающе кивает и что-то бормочет себе под нос. А она продолжает: как шли дела во время войн, когда каждая капля молодой крови, которая увлажняла форму, сшитую на предприятии Монтроуза, превращалась в доллар, который капал на счета банка Монтроуза.

— Когда мы в семьдесят третьем модернизировали производство и перенесли его в другое место, то все машины отсюда вывезли и продали. С тех пор здесь остались только склад и оптовый магазин. Теперь этот район развивается так быстро, что я завалена предложениями продать участок. — Она делает паузу. — В последний раз предлагали двенадцать миллионов долларов, и мои адвокаты говорят, что эта цена занижена.

Отец Тим медленно покачивает приглаженной головой и произносит нараспев:

— Я не могу припомнить, чтобы когда-либо в этих местах церковь получала столь щедрый дар. Во всяком случае, при мне такого не было. А может быть, вообще никогда. Епископ будет потрясен.

— Я хотела, чтобы вы первый об этом узнали, Тим.

— Благослови вас Господь, Барбара. Благослови вас Господь.

Барбара Флорио милостиво выслушивает его и продолжает:

— Что же касается архитектурного проекта самой церкви, то, я думаю, следует объявить открытый конкурс? Крупные фирмы скорее всего не заинтересуются, но мы можем предложить это молодым архитекторам и выберем лучший проект. Ведь, в конце концов, эта церковь предназначена для молодых людей. Народный храм.

— Народный храм, — повторяет отец Тим, энергично кивая. В ближайшие недели и месяцы ему предстоит постепенно подготовить ее к мысли, что скорее всего на участке, который она дарит, никакого храма строить не будут. Хотя за подарок, конечно, спасибо. Но теперь он знает, что, если немного потянуть с этим, Господь его поймет. По крайней мере пока она не подпишет дарственную. — Но это, — произносит он, осторожно постучав пальцами по плану, — ваша личная собственность? Я хочу уточнить: не имеет ли кто-либо из членов вашей семьи на нее права?

— Это все мое, — говорит она. — Мой дед завещал это мне. Вот, есть все документы.

— Я не имел в виду… — Тем не менее он берет из ее рук документы и просматривает. Как ни крути, но последнюю точку поставить нужно. — А ваш муж? — спрашивает он осторожно. — Он не станет возражать?..

Глаза у Барбары становятся очень жесткими. Ну прямо, как речная галька.

— Мой муж, — произносит она вкрадчиво, — не имеет к этому абсолютно никакого отношения. Почитайте документы.

— Да, я вижу…

— Абсолютно никакого отношения, — повторяет она. — Это мое. Насчет моего мужа, пожалуйста, не беспокойтесь.

— Не буду, — отвечает отец Тим со смешком, сам не понимая, почему это вдруг на него напало веселье.

Тереза в саду зажигает спичку и внимательно смотрит на пламя. Дыхание у нее прерывистое. Надо решаться. На ярком солнце пламя почти невидимо. Но спичка чернеет и, догорая, сворачивается, и вот уже Тереза чувствует в кончиках пальцев неприятную боль. Она швыряет спичку на пропитанных бензином кукол. Они воспламеняются, и при этом раздается сильный хлопок, который слышен всем в доме.

Никто не обращает на него внимания, кроме Девон за компьютером. Услышав этот характерный звук, Девон отрывает глаза от картинок с динозаврами и вскидывает голову. Жаркий летний воздух пронизывает какой-то пронзительный звук, как будто заработала небольшая машина. Девон прислушивается, слегка нахмурившись. Затем, осознав, что это не шум мотора, а чей-то крик, скорее всего детский, она устремляется к окну. За садовым сараем, слегка покачиваясь, вздымается маслянисто-черная мерцающая масса.

— Тери, — шепчет Девон, и в следующее мгновение уже слетает вниз по лестнице и бежит к выходу.

Ее со всех сторон омывает море солнечного света.

— Тери, — кричит она. — Тери!

Девон огибает сарай. Сильная струя непереносимого жара заставляет ее замереть на месте. Повсюду валяются разбросанные взрывом части кукол. Сарай горит ярким пламенем, просмоленное дерево ревет и выплевывает красные комки. Лавровый куст рядом тоже весело потрескивает. Наверху, в ветвях деревьев, застряли пылающие головы кукол. Трава горит, и вообще горит все, куда достают языки пламени, раздуваемого перегретым сверх всякой меры воздухом. Огонь триумфально распевает свою древнюю песнь, у него глубокий, нечеловеческий голос.

Тереза кричит на таких высоких нотах, что звуки эти тоже уже не похожи на человеческие. Она стоит, пойманная в капкан огненным треугольником, вершины которого — расплавленная куча кукол, горящий сарай и столб пламени от лаврового куста. Она сейчас сама чем-то похожа на куклу. Это потому что у нее нет бровей и ресниц, догадывается Девон. Лицо Терезы искажает гримаса ужаса. Оно напоминает красную маску. Ее голые руки и ноги тоже покраснели. Ей некуда бежать. Вокруг нее огонь. Она стоит на маленьком пятачке, который стремительно уменьшается в размерах, потому что огонь жадно пожирает землю и воздух.