– Конечно, – заметил я, – среди свободных индейцев в здешних горах можно найти немало людей, сохранивших во всей чистоте свои обычаи, склад мыслей и религию.

Дон Рафаэль утвердительно кивнул головой.

– Фра-Антонио уверял меня в этом, – задумчиво ответил он.

– Ваш знаменитый соотечественник, сеньор Ороско-и-Берра, – продолжал я, – утверждает, что многие темные места в истории первобытных времен могут быть выяснены, заблуждения рассеяны и многие интересные истины открыты тем, кто решится сойтись с индейцами, присмотреться вблизи к их образу жизни и тщательно запишет все, что ему удастся узнать из непосредственного источника.

– Фра-Антонио высказывал ту же уверенность, – подтвердил дон Рафаэль, – но он больше думает о спасении душ язычников, чем об успехах археологии, иначе этот человек давно бы исполнил то, за что вы намереваетесь взяться. Он многое сделал, что значительно облегчит вашу работу.

– А кто такой фра-Антонио, сеньор?

– Человек, который, может быть, всего полезнее вам в настоящем деле. Мы редко видим его в музее; хотя он – один из наших наиболее уважаемых коллег, но он все время поглощен делами милосердия, которым посвятил жизнь, и ему остается очень мало времени на отдых. Фра-Антонио – монах францисканского ордена. Как вам известно, со времени введения у нас новой реформы монахам не позволяется жить общинами, однако за малыми исключениями монастырские церкви, которые не были упразднены, до сих пор управляются членами монашествующих орденов.

Фра-Антонио служил при церкви Святого Франциска – знаете, там, на рыночной площади – и утвержден в ней приходским священником. Это религиозный энтузиаст, неутомимый в исполнении своих обязанностей. Простой народ, видя его труды и сострадание к бедным, особенно в то время, когда здесь свирепствовала оспа, почитает его за святого; действительно, героизм этого монаха в то ужасное время и безупречная жизнь, согласная с его религиозными принципами, заставили даже высшее общество разделить убеждение простонародья. Фра-Антонио полностью следует святому Франциску Ассизскому, основателю ордена. Право, это милость неба, что люди, подобные ему, появляются время от времени на нашей грешной земле.

Дон Рафаэль отзывался с таким жаром и почтением о францисканце, что это придавало еще больше силы и значения его речи. После минутной паузы он прибавил:

– Но важнее всего для вас, сеньор, то обстоятельство, что фра-Антонио, отправляя различные требы, расположил к себе окрестных индейцев. Его заветное желание – обратить в христианство всех этих язычников, и с этой целью он часто совершает путешествия в горы; его стараниями в индейских городах построены капеллы, где он служит обедни и проповедует слово Божие, чтобы привлечь заблудших овец во Христово стадо. Уже много раз его жизнь подвергалась страшной опасности; жрецы горных племен жестоко ненавидят францисканца, потому что он приобретает немало последователей нашей религии милосердия среди приверженцев жестокой веры, которую они проповедуют. Впрочем, опасности нисколько не пугают его; он скорее ищет мученический венец, чем боится пострадать: до того сильна в нем вера и отвага.

Дон Рафаэль опять умолк, и я снова заметил, с каким глубоким чувством говорил он о святой жизни этого праведного человека.

– Теперь вам понятно, сеньор, – продолжал ученый, – что нашему фра-Антонио лучше всех известен образ жизни и характер горных индейцев, так что он может дать вам самые полезные советы, если вы хотите пожить с ними некоторое время. Для вас было бы лучше всего переговорить с францисканцем на этот счет. Церковь Сан-Франциско в двух шагах отсюда.

Слова дона Рафаэля открыли для меня новые горизонты и странное чувство овладело мной, когда я вышел из полумрака и тишины музея на залитые ярким солнцем, но такие же тихие улицы.

Морелия – спокойный городок, где нет большого оживления и где все дышит миром и покоем. Надо заметить, что я не питал особенной симпатии к духовному сословию, а мексиканских священников не любил и подавно, и вот теперь мне довелось узнать от совершенно беспристрастного человека, что здесь живет священник, проникнутый духом подвижников и бескорыстных служителей алтаря, которые удивляли мир своим самоотвержением в тринадцатом столетии; он всецело посвятил себя служению Богу и ближним, как будто в нем воскресла чистая душа серафима, обитавшая некогда в теле святого Франциска Ассизского. Проводя параллель между настоящим и отдаленным на шесть веков назад временем, я опять вернулся мыслями к своим планам и тут (может быть, по не совсем безупречной аналогии) мне пришло в голову, что если этот монах до сих пор так крепко держался правил и духа ордена Святого Франциска, основанного шесть столетий назад, то почему бы и мне не найти во всей неприкосновенности образчиков жизни, процветавшей в Мексике немного более чем триста лет назад? Мы повернули с главной улицы в сторону, миновали маленькую ветхую церковь Ла-Крус и пересекли рыночную площадь, где вяло шла торговля под монотонный говор толпы; эта сцена показалась моему непривычному глазу театральной, точно я сидел в опере. По ту сторону площади возвышалась другая старинная церковь, куда мы и вошли. Как приятно было перейти от яркого солнечного света и зноя на улицах к прохладе и полутьме под ее сводами! Единственным живым существом оказалась здесь какая-то старуха; закутав голову в свой легкий шарф, она сосредоточенно шептала молитвы.

Уже более двух с половиной столетий отправлялись здесь божественные службы и творились молитвы. Когда я подумал о множестве поколений, приносивших бескровные жертвы и преклонявших колени у этого алтаря – хотя эти люди, без сомнения, не были безупречны: и те, кто стоял на кафедре, и народ, наполнявший церковь, – мне показалось, будто их вера в божественную помощь и душевное умиление царили здесь; что эти мужчины и женщины, честно боровшиеся против враждебных сил, господствующих в мире, оставили часть своей души в этой старинной церкви, что их набожные помыслы, горячее раскаяние и христианская надежда слились с этими сводами и освятили их.

Мы прошли в восточный угол храма, где виднелся низкий проход с деревянной дверью, обитой грубыми железными гвоздями и украшенной простым чугунным орнаментом. Дон Рафаэль смело открыл ее, как человек, имеющий право свободно входить сюда, а потом вежливо посторонился, чтобы пропустить меня вперед.

Дверь вела в ризницу, небольшую светлую комнату со сводами, с широким окном, выходившим на юг. Как раз на том месте, где сноп солнечных лучей падал на мощеный пол, на пирамидальном подножии с каменными ступенями возвышался большой крест из какого-то темного дерева, с фигурой распятого Христа в натуральную величину. И здесь-то, на голых каменных плитах, перед этим символом веры, обратив лицо, ярко освещенное солнцем, к святому изображению, простирая к нему сложенные с мольбой руки, стоял на коленях фра-Антонио в одежде францисканского монаха с капюшоном, отброшенным назад. На его бледном лице, сиявшем в блеске солнечных лучей, лежало выражение такой неземной чистоты, такого восторга, как будто перед его умиленным взором были отверсты двери рая и он созерцал красоту, великолепие и несказанное величие небес.