Мир проснулся мокрым, холодным, и от того, наверное, удручающе неприветливым.

На террасе было пусто.

В такую погоду постояльцы предпочитали завтракать в теплых номерах, и только угрюмый старик, нахохлившись больше обычно, сидел за столиком в глубине террасы.

Разумеется, этот был именно тот столик, который он облюбовал в первый же день пребывания здесь.

И, с той поры — неизменный.

Женщина же, напротив, этим утром изменила своей привычке, и устроилась подальше от перил, что было неудивительно — ветер то и дело швырял на террасу полные пригоршни дождя.

Она дождалась, пока официант налил ей кофе из большого хромированного кофейника, и, отхлебнув горячей ароматной жидкости, раскрыла книгу.

Она всегда завтракала так: уткнувшись в книгу, отламывала кусочки горячего круассона, и отрывалась от чтения, чтобы сделать глоток кофе.

Женщина совсем не следила за временем.

Это было несложно жизнь в отеле, да и во все городке текла плавно, никто никуда не спешил. Здесь не принято было беспокоить людей без особой нужды, и уж тем более никому в голову не пришло бы торопить человека, коротающего время за чашкой кофе.

Потому, наверное, она очень удивилась, ощутив вдруг чужое присутствие: кто-то близко стоял за спиной.

Первым вспорхнуло в сознании самое простое объяснение, но оно, как раз, и было, удивительным.

«Официант? — подумала женщина. — Но почему, зачем? Мне ничего не нужно»

Потом она обернулась, медленно, не слишком доверяя смутному ощущению, готовая легко согласиться с тем, что оно было обманчивым. Ей просто почудился кто-то.

Но оказалось — нет — не почудился.

За спинкой кресла, почти что, облокотясь на него, стоял старик. Вдобавок, он еще склонился над ней, смешно вытянув дряблую шею, словно высматривая что-то на столе.

Когда она обернулась, их лица оказались очень близко, и едва не соприкоснулись.

Она остро почувствовала его запах — запах чистой, опрятной старости, хорошо знакомый ей с той поры, когда маленькой девочкой — несколько лет кряду — провела в доме деда. Это был запах лекарств, смешанный со слабым ароматом старомодного одеколона.

Его глаза были они неожиданно глубоки, темны, смотрели внимательно и не по-старчески остро.

— Вы, что же, читаете по-русски? — требовательно спросил старик, ни мало не смущаясь тем, что подглядывал в чужую книгу, и был застигнут.

— Я — русская

Старик распрямился.

Но не отступил ни на шаг.

И не отвел глаз.

Однако, молчал, словно, вдруг глубоко задумался над услышанным.

Тогда заговорила женщина

— Вы — тоже?

— Я там родился. Но это было очень давно.

— Долго не живете в России?

— Долго. Намного дольше, чем жил.

— С начала века?

— Вы имеете в виду год одна тысяча девятьсот семнадцатый?

— Ну, семнадцатый, восемнадцатый… двадцатый….

— И двадцать первый, и даже двадцать второй… Они ведь опустили занавес только в тридцатых. Все едино — начало было положено в семнадцатом. Нет. Я не принадлежу к первой волне, хотя мог бы, наверное. Родители бежать не захотели, аябыл слишком мал — родился в двенадцатом году. В Киеве.

— Война?

— Да. Вторая мировая. Хотя воевать мне тоже не довелось. Сначала была бронь, а потом — удивительно скоро — пришли немцы.

— Вы были в… плену? — Запинка была мимолетной, но он уловил ее и истолковал правильно

— Вас интересует, не служил ли я третьему рейху? Испугались встречи с предателем, не приведи Бог — карателем, полицаем?

— Чего же теперь бояться? Нет, я не испугалась, но….

— Но это было бы вам неприятно?

— Пожалуй, да. Впрочем, я стараюсь никогда не судить огульно.

— Действительно? Редкое свойство, тем более для такой молодой особы. Терпимость обычно запаздывает, приходит в старости, и толку от нее — чуть. Все непоправимое уже совершено: отринуты близкие люди, раздавлена любовь, убита дружба. И все — нетерпимость, идиотская категоричность, которую упрямые, недалекие люди иногда путают с принципиальностью и даже честью. Так вот, сударыня, вы угадали: третьему рейху я, действительно, служил, хотя и не своей воле. Теперь в это почти никто не верит. Мой народ наци уничтожали только за то, что он существует на свете. А я — служил…. Карателем и полицаем не был, кровь людскую не проливал…. Впрочем, оправдываться не намерен…..

— Мне не нужны ваши оправдания.

— В самом деле? Вы великодушны. Что ж, поскольку разговор наш вышел за рамки дежурного, позвольте представиться….

Крушение заняло совсем немного времени: каких-то пару секунд.

От силы — минуту.

Максимум — две.

Визг тормозов.

Тысячу раз слышал он этот отвратительный, леденящий кровь звук, рвущийся из динамиков, когда на экране возникали кадры автомобильной катастрофы.

Иногда сцена была смонтирована мастерски — и тогда зловещий визг сопровождали столь же впечатляющие кадры, заставляющие сердце испуганно сжиматься в груди, и, холодея, срываться куда-то вниз в зияющую бездну ужаса.

Чаще, впрочем, это был всего лишь стандартный набор трюков, призванный обозначить в сознании классический штамп, хранящийся в памяти под кодовым названием «происшествие на дороге».

Однако ж, независимо от картинки, звук всегда оказывал более ощутимое воздействие, и некоторые режиссеры, уловив этот феномен, стали довольствоваться только звуком.

На экране мелькала дорога, несущиеся по ней автомобили….

Иногда — крупным планом — герой.

Или героиня.

Потом — вспышка.

Или, напротив — резкий провал в темноту….

И — звук.

Саднящий душу, стягивающий нервы в упругий жгут.

Надсадный визг тормозов и скрежет металла.

Это было странно, если не сказать больше.

Это потрясало, но за те секунды, пока звучал, раздирая душу, проклятый визг, он успел додумать эту, постороннюю вроде бы, праздную — не к месту и не ко времени, уж точно! — мысль до конца.

Впрочем, сознание его сейчас, вроде бы, тоже потерпело аварию, рассыпавшись при этом на множество мелких осколков.

Каждый теперь существовал вроде бы независимо друг от друга, словно в нем поселилось сразу несколько разных людей.

Тело же, несмотря на это, привычно выполняло то, что следовало сделать в первую очередь.