— За нас, за дружбу, — в который уже раз поднимает рюмку полковник Палий. — За Толяна, пусть он там покажет этой Европе как надо Россию уважать…

Друзья пили, закусывали, прерывались на голос радионформатора, но — увы, прилетали-улетали другие рейсы, ненужные. Палий отмахивался от них и, подняв наполненную рюмку, копируя хриплый голос Высоцкого и его манеру, как тост, напевал Грому: «Над Мурманском ни туч, ни облаков, и хоть сейчас лети до Ашхабада…» — Гром с Ульяшовым пьяненько подхватывали: «…Открыты Киев, Харьков, Кишинёв, и Львов открыт, но нам туда не надо».

— А теперь за Лёвку, за нашего друга Льва Марковича Ульяшова! За Россию, за нас, за полковников! — в свою очередь предлагал «улетающий» Гром, и друзья стоя выпивали. Только стоя…

Естественно не рассчитали. Прилично уже выпили. Подпили. Хотя за ними такого не водилось. Авиаторы всё время в «воздухе», всё время на лётном и врачебном контроле, а Ульяшов из принципа не выпивал. Главным воспитателем человек в полку числился. Образцом и примером. Это сейчас только друзья расслабились. Редкие встречи и обстоятельства. К счастью для Ульяшова, о семьях и жёнах не говорили, только о дружбе и мелочах, не более. Хотя, Ульяшову очень хотелось похвастать поездкой в Швецию (Не затрагивая естественно конфликтные позже моменты), о славе оркестра, о Смирнове, о… Палий уже похвастал, указал на два боевых ордена и у себя, и на груди Грома, намекнул на «толстые» обстоятельства. На присвоение звания Героя командиру эскадрильи, на поданные документы на Грома. «Да, друг, так вот!» Штурмовая авиация и в мирное время нужна, говорил его гордый взгляд, и Гром не возражал.

— И что, там Европа? — спросил, наконец, Палий.

— А ничего Европа. Как услышали про наши войска, так и… — обрадовано начал было рассказывать Лев Маркович, но в голове его что-то резко качнулось, в желудке стало нехорошо, он замер. — Я больше не буду. — Рукой прикрывая рот, признался он. — Мне хватит.

Дальше у него вообще всё пошло с какими-то провалами в сознании. Друзья принялись помогать Лёве выйти из пике: обязательно, мол, нужно вот этим запить, а этим закусить, вот так нужно дышать, а два пальца в рот это в другом месте… Ульяшов тыкал вилкой в тарелку, что-то жевал, ел масло, глубоко носом дышал и… и… вроде помогло. Не тошнило уже. Туманность с глаз сошла, лица друзей уже фокусировались, в ушах звуки не двоились. Ульяшов повеселел, вновь вслушался в разговор. А говорил Палий про какой-то авиасалон…

— Какой авиасалон, где? — переспросил Ульяшов.

— Как какой, Лёва! Международный! — удивился Палий. — Наш Толян же летит. Вот он! Забыл? На «акуле» фигуры выписывать. Мы же только что за это… И стрельбы… показательные… потом!

— А, Толян, — вспомнил Ульяшов. — Гром молодец! Гром может.

Но Палий не услышал в голосе положенной в таком случае гордости за прославленных российских вертолётчиков.

— На авиасалон он летит, Лёва, на Международный! Это… Ты понимаешь, это… По настоящему, я говорю, летит защищать, по-взрослому. Не как вы там, с песнями и плясками. — Тут он осёкся, понял, что сказал что-то не то, прижал руки к груди. — Извини, Лёва, Лев Маркович, брат, я не то хотел сказать. Понимаю. Извини. Пошутил. Неудачный заход получился. Я говорю, молодцы вы! Как дали там, я читал… Ооо, скажи, Гром, ты читал?

Полковник Громобой разговор уже слушал вполуха, постоянно отвлекался на двух молоденьких женщин и одного парня с ними. Непонятно кто из них и куда летел, но сидя за столом, девушки улыбались только ему, как отметил Громобой. Меняя позы, девушки демонстрировали настоящему полковнику женские опознавательные знаки, своё вооружение, шасси… Вопрос Гром пропустил, к «заходу» готовился. Палий дёрнул его за рукав. — Не отвлекайся, Толя, — приказал он. — Это путаны. Ты читал, тебя спрашивают, читал?

Гася на лице смелую улыбку, которая предназначалась девушкам, Громобой ответил:

— И видел… по телевизору. Красиво.

— И меня показывали, видели? — Ульяшов качнулся, но удержался на стуле, быстро достал из портфеля журналы, газеты, всё, что из Стокгольма с собой привёз. Раньше хотел выбросить, как компромат, рука не поднялась, и вот, пригодились… Как доказательство славы своих войск, и себя самого. Всё в цвете, всё в картинках, правда, с подписями на шведском языке. Друзьям это было без разницы, да и фотоснимки говорили за себя. Палий даже хохотнул.

— Нам хоть шведский, хоть французский… Лишь бы баки полные и боезапас под завязку, да, Гром? Ты закусывай, Толя, закусывай. Лев Маркович, Лёва… — Палий вдруг раздвоился в глазах Ульяшова в хитрой улыбке. — А слабо, скажи, нас, авиаторов, например, победить, а? С одного захода. Зашёл так на точку и… тра-та-та… ракетами… в десятку, а? — затухающим, как Ульяшову показалось, голосом спросил он.

С этого момента нужно бы стенографировать. Потому что в данной ситуации для Ульяшова наступил очень важный момент, судьбоносный и сейчас, и, главное, позже. Но стенографиста или стенографистки ни за столом, ни рядом, к сожалению, не было, только они… эти… которые… пассажиры или кто они там, официанты, наверное, но далеко где-то, на периферии.

Вопрос Ульяшов почти пропустил, в себе копался, в своём физическом состоянии. Не слушал голос Палия. Ему сейчас было всё едино, что подбить, что утопить, естественно победить. Стоически боролся с наплывающей тошнотой. От того и пропустил Лев Маркович глубинный смысл вопроса, даже не вопроса, а возможные последствия. Искал в своём состоянии некий баланс. И он был, баланс тот, только его нужно было успеть зафиксировать, не расплескать. Не делать резких движений.

— Слабо, ну, слабо? — издалека доставал голос Палия, не отставал.

Ульяшов силой воли взял в себе «атомный реактор» под контроль.

— Нет, не слабо. Нам хоть кого. Хоть даже ту же… — прислушиваясь к своим ощущениям, Ульяшов отметил, ситуация в организме вроде контролировалась, пусть и силой воли, но управлялась. Это радовало. — Кстати, мужики! — с мечтательной улыбкой, невпопад, вспомнил он. — Нас даже сам Верховный поздравлял, да. Звание даже мне оставил, а командиру досрочное, всем… Уважает. Кого ты говоришь нужно подбить, где?

— Не подбить, а победить. Я трезвый, я контролирую. — Заметил Громобой.

И снова провал, но только в сознании Ульяшова, в глазах. А так, внешне, сидит себе человек и сидит. Даже разговаривает.

— …в смотре армейских талантов, ансамбль, например, создать, а? Официально так — неофициально. На полном серьёзе! — перекрывая английский вариант радиообъявления, повысил голос Палий. — У нас вот такие ребята. — Вертолётчик сжал руку в кулак, продемонстрировал. — Все. Это я тебе говорю. Как один! Оркестры в расчет не берём, ваш конечно, лучше… Иначе бы в Стокгольме вы бы… первое место не заняли, понятное дело. Но в остальном, мы фору кому угодно дадим. Так нет, Гром, дадим?

— Дадим! — подтвердил Громобой, порываясь переместиться за дружественный девичий столик, за которым юноши уже не было.

— Сидеть! — Не оглядываясь, приказал ему Палий и пожурил. — Не туда смотришь, Толя, мы здесь. Ты пьяный, что ли? Смотри сюда! — Громобой послушно кивнул головой и вместе со стулом смело развернулся, уставился на Ульяшова. Палий продолжил. — Вам, Лёвка, по дружбе, в первую очередь фора положена от наших войск. Не спорь! По дружбе! Ну, что, слабо, товарищ полковник? Слабо?