Многие фасады берлинских домов оказались разрушены. Однако в помещениях, которые раньше служили для своих хозяев гостиными или спальнями, еще можно было увидеть висящие на стенах картины. Актриса Хильдсгард Кнеф никак не могла отвести взгляд от пианино, оставшегося в полуразрушенном доме. Никто не мог добраться до этого инструмента, и у нее невольно возник интерес — как долго он еще продержится в целости и сохранности, прежде чем рухнуть вниз вместе с остатками этажа. На многих стенах разбитых домов теперь часто встречались различные надписи, выведенные мелом или краской. Это был обмен посланиями между родными и близкими. Сын писал, что приезжал на побывку с фронта и у него все хорошо. Бывший житель разрушенного здания сообщал, что обитает теперь в таком-то месте и т. п. Рядом висели официальные объявления нацистского руководства. Некоторые из них обещали мародерам неминуемую смертную казнь.

Воздушные налеты (днем американской авиации, а ночью — британской) стали настолько частыми, что берлинцам казалось — теперь они проводят больше времени в подвалах и бомбоубежищах, чем в собственных постелях. Вследствие постоянного недосыпания у них странным образом смешались симптомы истерии и фатализма. Некоторые острые на язык горожане, которых гестапо, несомненно, могло обвинить в пораженческих настроениях, зло подшучивали, что аббревиатуры LSR ("Luftschutzraum", в переводе с немецкого "бомбоубежище") теперь надо расшифровывать как "Lernt schnell Russisch" ("учи быстрее русский")[5]. Большинство берлинцев более не использовали в общении друг с другом нацистское приветствие "Хайль Гитлер!". Когда член организации гитлерюгенд Лотар Лойе, долгое время отсутствовавший в городе, зашел в один из столичных магазинов и по привычке произнес нацистское приветствие, все покупатели обернулись и посмотрели на него со странным выражением лица. Этот случай стал последним в его жизни, когда он воздал хвалу фюреру, находясь вне службы. Лойе обнаружил, что наиболее распространенным приветствием теперь стало "Bleib Ubring!" ("Выживай!")[6].

Юмор берлинцев отражал всю гротесковость, подчас сюрреалистичность ситуации, в которой они оказались. Самым большим бомбоубежищем в городе являлся так называемый "Зообункер". Это была огромная железобетонная крепость с зенитными батареями на башнях и обширным укрытием под землей. Толпы горожан устремлялись туда после сигнала воздушной тревоги. Урсула фон Кардорф отмечала в своем дневнике, что все происходящее выглядело словно декорация к сцене с заключенными из оперы "Фиделио"[7]. Вместе с тем любовные парочки, облокотившиеся на перила спиральной лестницы, ведущей вниз, напоминали участников пародии на бал-маскарад.

Вся атмосфера жизни большого города была пронизана ожиданием скорого конца. Никто не сомневался, что приближается катастрофа, и она на этот раз коснется не просто государства, но и каждого человека в отдельности. Люди безрассудно тратили деньги, сознавая, что скоро все эти бумажки превратятся в хлам. По городу ходили слухи, правда не подтвержденные, что в районе зоопарка, темных углах вокруг станции метро, да и в самом парке Тиргартен, молодые девушки совокупляются с чужестранцами. Желание расстаться со своей невинностью стало среди молодых женщин еще более отчаянным несколько позднее, когда Красная Армия уже подходила к воротам Берлина.

Бомбоубежища, освещенные синими лампами, многим могли казаться адом. Люди спускались туда только с самым необходимым: одеждой и небольшими чемоданами, в которых, кроме всего прочего, были уложены бутерброды и термосы с чаем. Теоретически их ждал полный комфорт. Имелась даже санитарная комната с медсестрой, и женщины в случае необходимости могли рожать прямо под землей. Многим казалось, что разрывы авиабомб даже ускоряют рождение детей. Причем возникало ощущение, что эпицентры взрывов находятся не только сверху, но и снизу — словно бы земля отвечала ударом на удар. Потолки укрытий на случай отключения электричества были покрашены специальной люминесцентной краской и в темноте она поначалу светилась, а затем начинала тускло мерцать. Снабжение бомбоубежищ водой прекратилось вследствие разрушения водопроводов. По этой причине уборные вскоре оказались в ужасном состоянии, что стало настоящим бедствием для нации, привыкшей к чистоте и гигиене. Иногда дежурные опечатывали общественные туалеты. Причем они опасались не только распространения инфекций, но и очередных случаев суицида. Находившиеся в депрессии люди часто запирались в уборных и кончали жизнь самоубийством.

Трехмиллионному городу не хватало бомбоубежищ, поэтому они были постоянно переполнены. Спертый воздух заполнял коридоры. Потолки главных залов и спальных помещений были покрыты сыростью. В комплексе бомбоубежищ на станции метро "Гезундбруннен", рассчитанном на полторы тысячи человек, нередко собиралось в три раза больше. Для измерения уровня оставшегося в убежище кислорода использовали свечи. Как только гасла свеча, поставленная на пол, родители поднимали детей выше и сажали их на свои плечи. После затухания свечи, стоящей на стуле, все поднимались на ноги. А если уж начинала мерцать свеча, расположенная на уровне подбородка, люди, находящиеся в убежище, должны были немедленно его покинуть, невзирая на то, что в данный момент творилось наверху.

В Берлине находилось до трехсот тысяч иностранных рабочих, на одежду которых нашивались специальные буквы, обозначающие страну, откуда прибыл тот или иной человек. Вход в бомбоубежища и подвалы домов для этих людей был закрыт, что, с одной стороны, объяснялось политикой режима, запрещавшего немцам смешиваться с представителями другой нации, с другой — чиновников мало волновали жизни иностранцев, хватало забот и со своими согражданами. К иностранцам, особенно к "остарбайтерам" ("восточным рабочим"), относились как к расходному материалу. Большинство "восточных рабочих" были насильно угнаны немцами в Германию из Украины и Белоруссии. Но все-таки иностранные рабочие, находящиеся в городе (рекрутированные или отправившиеся в рейх по собственному желанию), имели гораздо большую степень свободы, чем их несчастные сограждане, попавшие в лагеря. Те, кто работал на военных заводах в районе Берлина, построили собственное убежище в одном из помещений на станции "Фридрихштрассс". Они воссоздали там маленький очаг своей родной культуры, в котором нашлось место стенным газетам, различным играм и т. п. Их настроение заметно улучшалось по мере приближения Красной Армии, в то время как у их эксплуататоров, напротив, оно резко падало. Большинство немцев смотрело на иностранных рабочих со смятением и дрожью. Они видеди в них своеобразного троянского коня, все более опасного и готового к мести по мере того, как вражеские армии ближе и ближе подходили к Берлину.

Да, больше всего на свете берлинцы боялись славянского вторжения с востока. Боязнь легко переходила в ненависть. Геббельсовская пропаганда вновь и вновь напоминала им о жертвах Неммерсдорфа[8]. Еще осенью 1944 года части Красной Армии вторглись в юго-восточные районы Восточной Пруссии, где, захватив эту деревню, изнасиловали и убили многих ее жителей.