Через час он уже рассказывал о своей семье. Сын, дочка.Немного стесняясь, сообщил, что очень любит жену. Есть же счастливые люди. Я отдуши порадовалась за него. Мы продолжали беседовать, как хорошие друзья.Напрасно Наташка опасалась за мою нравственность: никаких намеков. Впрочем,мужчины исключительно редко решаются делать мне сомнительные предложения:наверно, железобетонная конструкция моего "я" отпугивает. Я, таксказать, существую в двух ипостасях: товарищ (в смысле душевная женщина) исобеседник (то есть женщина интересная). Оба варианта — одинаковая лажа:душевности во мне не больше, чем в мышеловке, а интересные разговоры я терпетьне могу, впрочем, как и разговоры вообще. У меня хватает ума держать эти мыслипри себе, а в искусстве прикидываться я потихоньку приближаюсь к совершенству.Правда, восторга от этого не испытываю.

Между тем от его семьи мы перешли к общечеловеческимценностям, сделали неожиданный скачок в философию и пару минут с любопытствомвзирали друг на друга, когда речь зашла о Данииле Андрееве и его книге «Розамира». Некоторое замешательство вполне понятно: лично мне нечасто встречаютсялюди, способные ее прочесть. Аркадию Юрьевичу, видно, тоже не очень везло: онтак обрадовался возможности поговорить о ней, что я чуть не прослезилась отумиления. Мне от его мыслей было ни жарко ни холодно, но я усердно изображалаинтерес. Подозреваю, что он был счастлив в этот вечер — ну и слава Богу.

Судя по взглядам официантов, из ресторана пора быловыметаться, но собеседник мой еще не наговорился и с легкой заминкой, почтизаискивающе, предложил подняться к нему в номер.

— Мы могли бы еще немного поболтать, а потом я отвезутебя домой…

По примеру Наташки он тоже заботился о моей нравственности.Я вообще-то не люблю разговоров допоздна, не люблю гостиниц, Андреева тоже нелюблю, однако, вспомнив, что меня ожидает дома — а дома меня, кстати сказать,ничего не ожидало, — я согласилась. Отчего ж не сделать доброе дело, ежелиэто ничего не стоит?

Прихватив, как полагается, бутылку вина и коробку конфет, мывышли из ресторана. Мой спутник продолжал говорить, пока мы пересекали огромныйхолл, говорил и в лифте, а я внимательно слушала, время от времени что-нибудьизрекая, чтобы создать иллюзию беседы. Забавно, как много значения придаютсловам некоторые люди. Для меня слова мало что значат: символы для передачиинформации от одного субъекта другому. Чепуха, хлам. А он все говорил иговорил.

Лифт остановился, мы вышли. Аркадий Юрьевич трогательноподдерживал меня под руку. Пол в коридоре был застлан ворсистым ковром. Мненравится ходить по таким коврам. Хотелось сбросить туфли и прошлепать босиком,но и в туфлях идти было приятно. Я шла и улыбалась. Аркадий понял мою улыбкупо-своему, притормозил и вдруг сказал:

— У тебя удивительная улыбка. Ты совершеннонеобыкновенная женщина, я думал, таких больше не существует, они исчезли вместес салонами, духом декаданса…

Эко куда занесло человека. Стало совершенно ясно: параизреченных мной банальных истин нанесла удар ниже пояса. Против декаданса яничего не имела, но в голове был шум: моему организму вреден массированныйобстрел словами. Я уже жалела, что согласилась продолжить беседу.

Наконец мы оказались возле номера 311. Аркадий вставил ключв замок, все еще продолжая говорить, но тут произошло нечто, от чего онзаткнулся на полуслове. Дверь номера 310, что напротив, распахнулась, и оттуда вылетелкакой-то тип с перекошенным лицом. С трудом удержавшись на ногах, он схватилмоего говорливого спутника за предплечье, отпрянул и бросился по коридору всторону, противоположную той, откуда шли мы — надо полагать, к пожарному ходу.Аркадий стоял, открыв рот, а ключ так и торчал в замке. И тут меня черт дернулза язык:

— Кровь.

— Что? — не понял он.

— Кровь, — повторила я, уже сообразив, что сваляладурака: человек, как известно, крепок задним умом. — У тебя на пиджакекровь.

Он ошарашено уставился на свой пиджак, начисто забыв о том,что мы все еще стоим перед запертой дверью. Об этом вспомнила я, открыла дверьи сказала:

— Нам лучше войти.

— Что? — Он дернул головой, понемногу выходя изтранса. Я терпеливо ждала.

— Там что-то произошло, — сказал он наконец.

Подумать только, до чего сообразительный парень. Я кивнула:

— Наверное. Только нам до этого нет дела. Или есть?

— Как же… — растерялся он. — Не можем мы уйти,ничего не сделав…

— Я могу, — созналась я. Он тряхнул головой.

— Это ведь кровь, верно? Значит там, — указал онна дверь, — произошло что-то нехорошее.

— Мы можем позвонить администратору, — предложилая, поняв, что имею дело с гражданином, к тому же любопытным. — В гостиницедолжна быть служба охраны, это по их части.

Но Аркадий уже шагнул к приоткрытой двери напротив. Толкнулее и громко спросил:

— Есть кто-нибудь? Ответьте, пожалуйста. У вас все впорядке?

У типа, что лежал на полу, безусловно, все было в порядке —в том смысле, что ничего больше ему в этой жизни не было нужно. Со своего местая отлично видела труп. Наконец его увидел и упрямец Аркадий, взвизгнулнеожиданно тонко и выскочил в коридор.

— Он мертвый? — только и спросил жалобно.

— Вне всякого сомнения, — ответила я и поняла, чтовлипла в скверную историю.

Разглядывать покойника мне совершенно не хотелось, поэтому явошла в номер 311, села в кресло и воззрилась в потолок. Любопытного мало, нокак-то успокаивает. Аркадий влетел следом и кинулся к телефону.

— Может, нам не следует вмешиваться? — предложилая, впрочем, без всякой надежды.

— Что значит «вмешиваться»? Произошло убийство, и мывидели убийцу.

— Лично я никого не видела.

— Что? — Он стал менять окраску с бледно-зеленойна пунцовую.

— Я никого не видела, — повторила я равнодушно.

— Как ты можешь? — тихо сказал он, а я пожалаплечами. Тут его осенило:

— Он, возможно, еще жив…

— Это вряд ли, — заметила я. — Под ним лужакрови, и он чересчур пристально смотрел в потолок.

Аркадий опять стал зеленеть и торопливо звонить по телефону,а я махнула рукой. И какого черта меня сюда понесло? Вопрос, к сожалению,риторический.