* * *

Мне захотелось потрогать снег, и я дотронулась до заснеженного завитка ограды детского парка.

* * *

За последние пять дней пять раз звонил Пал Палыч: «Когда вы закончите предисловие?» А я ему говорю: завтра, завтра. Откуда я знаю, когда закончу.

* * *

Раскатились горошины антигриппина.

У меня инфлюэнца, и по вечерам Миша греет мне нос синей лампой.

– Сегодня у нас капрончик! – кокетливо говорю я и завязываю глаза от света колготками.

Какая уж тут работа…

* * *

И вообще я не хочу работать, а хочу сидеть в кружевах и конфетах. Я же девочка.

* * *

Самый сладостный в мире звук – звон серебряной ложечки, доносящийся с кухни, где муж пьет свой утренний кофе, перед тем как уйти. Я слышу его сквозь сон.

* * *

Иногда я засыпаю прямо за компьютером. Или с книжкой в руках в кресле-качалке, бабушкином.

* * *

…Проснулась я оттого, что кто-то погладил меня по плечу. Я вздрогнула: кроме меня, никого дома не было. Оказалось, под собственной тяжестью с плеча сползла накинутая кофта.

* * *

Приехал в гости Пал Палыч – навестить больную, – привез с собой пиццу и медовик. Пиццу мы съели сразу, а торт был очень большим, и добрая половина осталась. Мы все никак не могли его прикончить – и медовик казался свежим неделю. Это же ненормально! Я говорю Мише:

– Такого не может быть. Наверное, чего-то добавили.

Миша:

– Конечно, добавили. Дедушке на подводной лодке такие давали. Полтора месяца были как только что из пекарни.

* * *

– А ты знаешь, что произошло у нас в ванной?

– Что, кран опять сломался?

– Муха проснулась…

– Муха проснулась! – радуется Миша. – В феврале – муха!

* * *

На двадцать третье Миша получил говяжью отбивную в сметане. Первый кусок заглотил не жуя, а взявшись за второй, поморщился.

– Невкусно?!

– Нормально… Жестковато немного…

– Такое блюдо должен готовить мужик. Какой с меня спрос: единственное мясо, которое хорошо может сделать женщина, это человечина.

– Не-а. Это мушшина, – с набитым ртом поправляет Миша. И прожевав: – Про человечину сама придумала?

– В книжке прочитала.

– В какой?

– Не помню…

– Вешал бы таких писателей, – говорит Мишель. – Котлеты бы из них крутил.

– От тебя стоит держаться подальше.

– Но ты, я надеюсь, не станешь писать подобную ересь?

* * *

Кончились деньги. Надо срочно ехать за гонораром. За подобную ересь.

* * *

Одинокая потерянная пинетка, привязанная за шнурок к притолоке стеклянного павильона автобусной остановки, тихо покачивалась, влекомая дуновением ветра.

* * *

Сначала хотела добраться автобусом, но метро затянуло водоворотом подземного сухого тепла. Черт с ними, с пересадками.

* * *

Тум! – двери. «Менделеевская». И я вспоминаю о Любочке Менделеевой, и о Блоке, и о реке Пряжке, и о джинсовых ремнях от Пако Рабанна, – и опять о невских берегах.

* * *

Бородатый, но лысый мужчина плюхнулся рядом, повернулся в полоборота и уставился на меня в упор.

Глазел беспардонно и долго – как турист на афишный столб «Мулен Руж».

– Что вы на меня так смотрите? Вам нравятся уродины?

– Дура.

– Что, простите?

– Ничего.

И перешел в другой вагон. А как таращился!

* * *

Я все еще езжу в метро…

* * *

Домой вернулась только к ужину: пустилась в бегство по магазинам.

* * *

Когда человек в голодном расположении духа идет за продуктами, он обязательно купит в три раза больше, чем может съесть. Причем каких-нибудь оливок или чипсов. А потом ему неделю не на что жить.

* * *

Опять почти нет денег.

Много ли могут заработать начинающая писательница и неизвестный фотограф?

* * *

– Гомерически хочется курить.

– Гомер не курил. …Но пил.

* * *

Миша завел в записной книжке страницу на букву «э» – «экономия» – и пишет туда, сколько у кого взял в долг.

* * *

Покупаю резную деревянную рамочку для Мишиной фотографии, продавщица мне подает, смотрю – с трещиной.

– Боюсь, она треснула, – говорю продавщице.

– Не бойся.

* * *

Миша купил еще один объектив.

* * *

В субботу мы проснулись поздно, к полудню. Я ворочаюсь, зеваю и тру глаза: пока вся не изваляюсь, не встану. Миша протирает очки.

– Интересно, а в Японии есть евреи? – вдруг говорит он.

– Евреи? В Японии? А почему ты спросил? Неужели у меня так будка опухла?

– Ну ты и скажешь! Мне просто приснился еврейский погром в Токио.

– И чем все закончилось?

– Ты танцевала на площади «Хава Нагилу», и тебе надавали по шее. Не сильно, а так…

* * *

Это еще что. Однажды просыпаюсь и вижу Михаила, спящего, с пультом от магнитофона и микрофоном в руке. Интересно…

– Дорогой, а что ты делал сегодня ночью?

– Ждал, пока ты захрапишь. Хотел записать…

– И что, храпела?

– Не знаю. Я, пока ждал, уснул.

* * *

Еще покупка: в хозяйственном – пакеты для мусора. Сошью из них платья, и Миша снимет новое портфолио. Новое прекрасное портфолио.

Продавщица подает черный рулончик.

– А дайте лучше вон те, серебристые.

– Какая разница?! – бурчит под нос жрица Гермеса: не понимает моего эстетизма.

– Мне для другой цели.

Не могу же я ей сказать, что через такие не буду просвечивать.

* * *

В черной пластмассовой ванночке лежит лист: из его глубины медленно вырисовывается, приобретает знакомые очертания мое лицо. Через мгновение лист ловко поддевается пинцетом, и в лоток закладывается новая порция будущих анфасов и профилей. Все происходит со скоростью выпекания блинов. Свет красный, зловещий. Почему-то вдруг становится жутко.