Как-то раз, еще в детстве, я спросил деда, как узнать в женщине «ту самую, единственную». Он задумчиво потер подбородок (его позабавила моя серьезность) и сказал – без тени улыбки, осознавая всю важность обмена опытом между поколениями: «Нужно задать себе три вопроса. Первый: она добра? Понимаешь, малыш, злыдни – как медленно действующая отрава – помереть не помрешь, но мучиться будешь всю жизнь. Женская злоба, кстати, может зваться ревностью или капризом. Идем дальше… Хочешь ли ты, чтобы она стала матерью твоих детей? Всегда помни, в тебе заложена такая сильная любовь к тем, кто однажды будет называть тебя папой, что ты не доверишь их недостойной женщине. Ну и последнее: смогу я стариться рядом с ней, не стесняясь собственной немощи? Если мужчина покидает этот мир раньше женщины, она должна помнить не дряхлого, выжившего из ума старикашку, а человека, которого любила. Ответишь «да» на все три вопроса – без промедления предлагай руку и сердце».

Дана сделала меня счастливым, у нас родилась дочь, и мы наверняка состарились бы вместе… не стань я писателем.

«У каждого свой Эверест». Мудрая мысль, и не важно, кто ее высказал. Построить дом, совершить кругосветное путешествие, прыгнуть с парашютом, осилить Путь Святого Иакова[1], отправиться в паломничество в Иерусалим или Мекку, спеть на публике. У всех есть заветный план, чья грандиозность кроется в сложности. Его невозможно осуществить быстро, и мы говорим себе – все не вдруг, потом, когда появятся время, деньги и мужество…

Я с детства лелеял мечту написать роман. Не сделаться писателем, чтобы мои книги стояли на полках магазинов, а попытаться сочинить историю, придумать персонажей, обуздать слова, чтобы выразить ими всю гамму чувств. Я вырос в Лоуэлле, штат Массачусетс, в одном из скромных кварталов, где селились рабочие текстильных предприятий, пока из-за кризиса производство не перевели на юг. Дома из красного кирпича не слишком оживляли унылый городской пейзаж, но для меня Лоуэлл был наделен особым очарованием: здесь родился Джек Керуак. Отец бит-поколения[2]ходил в школу и лицей в соседнем квартале, работал макетчиком в типографии, выпускавшей местный бюллетень «Прожектор», а потом отправился в путешествие. Прошло время, он вернулся и занялся писательством. Я любил представлять, как Джек шляется по барам, мучимый экзистенциальными сомнениями. Я считал Керуака образцом для подражания, чем-то вроде отца, которого у меня не было, художником, терзаемым демонами, авантюристом-бродягой, автором великих текстов.

После поступления в Нью-Йоркский университет я поселился в квартале Гринвич-Виллидж, где написал несколько коротких рассказов. Это была проба пера, мне хотелось проверить, умею ли я рассказывать истории, но за роман взяться не решился – опасался, что на «длинную» дистанцию не хватит дыхания, воли и таланта. Я поделился с Даной своей безумной мечтой и не скрыл от нее, как боюсь, что никогда не сумею осуществить ее. Она дала мне разумный совет: подожди, пусть желание сесть за письменный стол станет таким сильным, что победит все сомнения и прогонит прочь неуверенность в себе.

И я ждал – почти два десятка лет, карабкался по карьерной лестнице, делал все, что полагается делать хорошему мужу и отцу, а к сорока годам почувствовал, что стремиться больше не к чему, и вернулся к мечте о писательстве. Сочинение романа было для меня сродни поискам Грааля, я понимал, что реализуюсь как личность, только если сделаю это. Дана всячески меня поддерживала, обещала помогать по мере сил и возможностей. Она верила в меня и относилась к моей затее как к своей собственной. В этом и состоит истинный смысл супружества: каждый трудится на благо другого, делает все, чтобы он раздвинул рамки, в которые сам себя загнал, стал сильнее и не боялся провала.

Работа длилась почти два года. Два года я вел неравный бой со словами и наслаждался каждой победой, каждой фразой, сочиненной на пределе возможностей. Утром уходил на работу, а вечером спешил вернуться к моим героям, продолжить их историю. Дана вела себя с редкостным самоотречением, занималась нашей дочерью Мэйан и даже к телефону мне подходить не разрешала, чтобы я, не дай бог, не отвлекся, не расстроился. Она бесшумно входила в тесный кабинетик, ставила рядом с компьютером чашку чая, гладила меня по спине, улыбалась и исчезала. И я любил ее еще сильнее – не только как жену, но и как «товарища по оружию».

После завершения работы она первой прочла текст и со слезами на глазах потребовала, чтобы я разослал рукопись по издательствам. Реакция Даны обескуражила меня, но и ужасно польстила, и я решил довериться женскому чутью. Она сделала несколько копий, разложила их по конвертам и отослала самым известным агентам страны. Когда кто-то из них звонил, мы замирали в предощущении невероятных перспектив и не верили сами себе.

Мы пережили пять месяцев абсолютного счастья. Мой агент выбрал издателя, мы подписали договор, и началось волшебство превращения рукописи в книгу. Мы с Даной познавали новый мир с простодушием провинциалов, впервые увидевших огни столичных бульваров. Мы как дети восхищались встречами с другими писателями и радовались, что теперь сможем осуществить свои мечты.

Все были уверены в успехе моего первого опуса – уж очень удачная сложилась конъюнктура: критики в один голос хвалили романы некоего Нормана Макколи, которые много недель занимали первую строчку книжного рейтинга газеты «Вашингтон Пост». Все издательства искали «своего Макколи», и мой Господин Издатель решил, что я вполне подхожу на эту роль.

Я постепенно открывал для себя реальную жизнь книжного бизнеса, где бухгалтеры заменили филологов, рекламные слоганы вытеснили грамматические правила, а книгу «продавали», как новый напиток, изумительно утоляющий жажду.

Мой роман вышел в свет весной, через месяц после «премьеры» Макколи, и почти сразу составил ему достойную конкуренцию. Пресса не слишком жаловала Нормана: журналисты принимали его застенчивость за снобизм и в пику ему посвящали мне множество статей и репортажей, подогревая интерес к новому таланту. Затеялась война – без нашего участия, боевые действия вели агенты, издатели и пресс-секретари. Я и подумать не мог, что, «возвращаясь в казармы», армии оставляют на поле боя так много жертв.

* * *

В какой момент мы утратили контроль? Этот вопрос часто задают себе люди, чья жизнь внезапно переменилась из-за какого-то неожиданного происшествия или в силу возраста. Они удивляются, почему не добились желаемого, не исполнили предназначения, о котором, возможно, даже не задумывались в молодости, когда пытались через призму надежд и идеалов представить свое будущее.