его фирменные светлые кудрявые локоны сегодня ярче. Вот как влияют на человека выходные, проведенные на реке с соседями по комнате в колледже.

Нехотя я протискиваюсь мимо него, встаю с кровати и иду в ванную. Я смотрю на свое отражение, хватаясь за концы волос, чтобы распутать колтуны, образовавшиеся после ещё одной ночи беспокойного сна. Это было несправедливо. Я всегда мечтала быть блондинкой, как все члены моей семьи. Барет получил гены, которые должны были передаться мне. Мои мать и отец были светловолосыми, высокими и худощавыми. Мой брат последовал их примеру, и теперь его рост возвышается надо мной, хотя он немного набрал массы. Но, несмотря на это, как чернильная клякса, на свет появилась я с волосами, черными как ночь.

Темные волосы, фарфоровая кожа. Дьявольская кукла. Они никогда не говорили, что думают обо мне именно так, но их глаза с едва уловимым неодобрением кричали о том, что это непреднамеренный ярлык.

Мама всегда беспокоилась, что в этом есть какой-то скрытый смысл. Библейское предупреждение, в котором нужно было заверение, чтобы его искоренить. Они были строги со мной. Строже, чем с Баретом. Я поняла и приняла это, будучи младшим ребенком, а также единственной девочкой, и еще больше стремилась доказать свою значимость в семье и в церкви.

— Почему ты не готова? Сегодня Индукция! Мы должны были быть там рано, — простонал Барет, прислонившись головой к дверной раме.

— Я… я, наверное, проспала, — извиняюще говорю я, удивляясь своему сну, который мог быть или не быть под наблюдением. — Это не займет у меня много времени.

Заплетая волосы, я иду в свою комнату, чтобы взять ожерелье с крестиком с тумбочки. Это подарок моего отца на моё шестнадцатилетие, в честь моего воздержания. Я одеваю свою клетчатую зеленую юбку, черные чулки под неё и белую рубашку на пуговицах с гербом Академии Завета на груди. Затем влезаю в свои черные мартинсы Mary Jane и беру рюкзак.

Барет нетерпеливо ждет внизу, уткнувшись носом в книгу, когда я наконец спускаюсь по лестнице.

— Есть ли сегодня новости от мамы и папы?

— Нет, Брай, — отвечает он с очередным стоном. — Звонки приходят не так часто, когда ты пытаешься залечь на дно.

Должно быть, мои плечи слегка опустились, потому что раздражение на его лице спало. Он закрывает книгу и идет вперед, ставит её обратно на камин, а затем поворачивается ко мне лицом.

— То, что они делают, гораздо важнее, чем церемония Индукции. Мы должны видеть более великую картину Божью. Распространять слово Господа среди людей, которым недоступна Его слава, — он драматически разводит руки перед собой, как бы представляя себе эту сцену. — Миссионерская работа заставляет мир крутиться.

— Если бы только отец мог слышать тебя сейчас, — говорю я, подталкивая его руку, когда он смеется. — Он бы так гордился тобой.

— Что? — спрашивает он. — Я также свят, что и их семя. И, боже, ты бы знала, сколько они дрочат, — он бросает мне хитрую ухмылку.

— Ты отвратителен, — я проталкиваюсь мимо него, выходя на крыльцо. — И мерзок, — добавляю я для убедительности.

Барет слишком умен для своего собственного блага. Он хорошо подыгрывает системе. Изображая доброго христианского сына в церкви, изучая медицину в колледже, он находит новые и творческие способы нарушить обет безбрачия, не нарушая его на самом деле. Он всегда жил на задворках нашей веры, используя свой ум, чтобы довести фасад до совершенства.

— Я тебя умоляю, — он насмехается, следуя за мной. — Ты просто злишься, потому что Сэйнт всё ещё отказывается ухаживать за тобой. Темное пятно осуждения? Разве не так он теперь тебя называет?

— Серьезно? — я поворачиваюсь к нему лицом, и он почти наталкивается на меня. — Теперь и ты туда же?

— Успокойся, Брайони. Он просто дразнится. Разве ты не слышала? Парни, которые намеренно грубят, делают это с определенной целью. Мне кажется, в Академии Завета тебя забыли научить, что у мальчиков есть такие штуки, которые называются гормонами. Точнее, тестостерон. Он заставляет их делать странные вещи, — он резко вздрагивает.

— Только не вздумай тут резко быть голосом науки, Барет, — предупреждаю я дразнящим тоном, когда он боком проходит мимо меня к машине. — Епископу Колдуэллу это не понравится. Иисус творит через нас. Иисус побеждает греховную человеческую природу, которую мы всегда должны были преодолеть, — я пересказываю, используя его собственные слова.

— Преодолей это, — говорит он, делая непристойный жест, который я даже не понимаю.

Я качаю головой на своего безнадежного брата, запрыгиваю в его машину, и он выезжает из подъездной дорожки. Медленно мы отъезжаем от нашего идеального маленького дома, едем по нашей идеальной маленькой улице, направляясь на мою слишком важную церемонию Индукции.

Возможно, мои родители и не смогут поддержать меня из-за своих важных христианских обязанностей, но я не могу удержаться от любопытства, чтобы не поинтересоваться, сделает ли это кое-кто другой.

2. Индукция

Я подхожу к краю алтаря, вдыхая свежий аромат тлеющих благовоний, держа подбородок высоко поднятым, готовая идти вперёд. Глубокие гармонические отголоски хора на балконе резонируют в моей груди, наполняя полую церковь призрачной вибрацией.

Мои ладони вспотели, и я прижимаю их к длинной чёрной мантии, пока епископ заканчивает читать клятву студента, стоящего передо мной.

— Во имя Его ты рожден свыше, Майкл. Да будет воля Божья, — произносит он, совершая перед собой крестное знамение.

Он подводит Майкла к большой купели, где его ожидает диакон2. Диакон делает шаг вперед и берет его за руку, проводя его по четырем ступеням в воду глубиной по пояс. Майкл скрещивает руки на груди, прежде чем диакон берет его за предплечья и быстро толкает его под воду.

Проходят секунды, пока он держит его под водой. В конце концов Майкл начинает брыкаться и биться в ванне, пытаясь подняться на поверхность. Губы епископа растягиваются в ехидной ухмылке, когда он свидетельствует о том, что дьявол покидает земное существо Майкла через насильственные попытки всплыть на поверхность.

Прихожане в молчаливом изумлении наблюдают за тем, как эхо борьбы разносится по сводчатым потолкам, устремив взоры на сцену, словно ожидая, что сам Христос предстанет перед нами во время своего второго пришествия.

Я задерживаю дыхание, с тревогой перекатывая крестик на своем ожерелье между большим и указательным пальцами, наблюдая за борьбой. В тот момент, когда тело Майкла ослабевает в его руках, диакон поднимает его обратно на воздух, и он вздыхает, глотая кислород в легкие, его глаза расширены, а рот приоткрыт. Его мать всхлипывает в толпе