Интересно читать о том, что «рыночные институты включают: правовую структуру с соответствующими законами, судами, кадрами юристов и системой мер, обеспечивающей соблюдение законодательства; кодифицированные права собственности; торговый, гражданский и налоговый кодекс; банковскую систему, охватывающую коммерческие инвестиционные банки, которые обеспечивают оборотный и долгосрочный капитал; бухгалтерские, финансовые, страховые, рекламные фирмы; структуру государственного регулирования; жизнеспособную валюту как средство обращения, сохранения стоимости и как расчетную единицу». Полезно узнать и про «сеть социальной безопасности в качестве составляющей нового «социального контракта»», и про то, что «цивилизованное общество не может выжить, когда необходимость уважения законов и других социальных норм рассматривается исключительно под углом зрения эгоистического интереса. Оно теряет жизнеспособность, если большинство людей соблюдают законы (например, платят налоги), лишь тогда, когда гедонистические подсчеты показывают, что дисконтированные величины вероятных санкций в случае поимки превышают дисконтированные же размеры вероятных выгод от нарушения законов».

Американский экономист, лауреат Нобелевской премии Дж. Стиглиц в работе, посвященной российским реформам, задает вопрос: «Почему реформаторы так не желали начинать с того места, где они находились? Возможно, постсоветские реформаторы считали, что все, органично выраставшее на почве советских или российских реформ, несет на себе клеймо коммунизма».

Особенно трогательно было слышать подобные рассуждения осенью 1991 года, когда наша страна стала банкротом. Когда запасов зерна в крупных городах оставалось, даже при самых минимальных нормах, лишь на несколько дней, а советская экономическая система была устроена так, что поставки продовольствия выполнялись только при угрозе репрессий. Когда у российского правительства не было ни одного боеспособного полка, готового исполнить приказ. Когда не существовало ни государственной, ни таможенной границы России: в портах Одессы, Таллина, Клайпеды, Вентспилса союзными властями граница не контролировалась, а обустроенной границы между Украиной, Прибалтикой и Россией не было. Когда не было единой системы правосудия, не работала милиция и прокуратура. Когда государство было просто не способно выполнять свои функции. В такие времена на первый план выдвигаются не проблемы темпов роста, сохранения социальных гарантий и уровня безработицы, а угроза голода, холода и гражданской войны.

Режим Саддама Хусейна был преступным. События весны 2003 года подтвердили: никто в Ираке умирать за Хусейна не хотел. Большинство жителей Ирака встречали американцев как освободителей. Если не считать кучки преданных С. Хусейну головорезов, военная и полицейская элита старого режима была готова служить новой власти, более того – рассчитывала ей служить.

Однако те, кто вырабатывал в то время американскую политику, не жили в деинституционализированном обществе. Они знали, что режим аморален, они его уничтожили, разрушили его институты, включая армию и полицию. Они просто не могли оценить последствия реализации своих планов. Вот как описывали развитие событий американские журналисты: «В детских садах нет электричества. Воспитатели разбежались, родители боятся отпускать детей в образовательные учреждения. […] Практически каждое государственное министерство – с характерным исключением министерства нефти – было разграблено и сожжено.

Банки, расположенные в районе Багдада, были разграблены. […] Уже 4 апреля сразу после краха режима снабжение Багдада электроэнергией прекратилось. Система водоснабжения работала лишь на 40 % своей мощности». К июню 2003 года американская администрация осознала, что грабежи наносят иракской экономике больший ущерб, чем военные действия. Хищение медных электропроводов стало массовым. Крах структур старого режима открыл дорогу массовому распространению контрабанды.

Те, кто принимал решения, не понимали, что после исчезновения с улиц полиции старого режима грабежи, перебои в энергоснабжении станут элементами ежедневной жизни, что многие привычные установления (например, низкие цены на бензин) можно поддерживать, лишь имея действующие пограничные и таможенные службы, что с их исчезновением дефицит нефтепродуктов, холод и голод станут острой проблемой.

Крах установлений, отсутствие порядка, гарантий прав собственности, соблюдения контрактов приводит к социальной и экономической катастрофе. Такое не раз случалось и в российской истории. Так было в Смутное время начала XVII века и в 1917–1921 годах. Периоды деинституционализации – не уникальная российская специфика. При исследовании механизмов развертывания социальной деструкции обнаруживается сходность, даже общность происходившего в странах с различающимися традициями и уровнями развития.

Смута – социальная болезнь, сопоставимая по последствиям с голодом, крупномасштабными эпидемиями, войнами. Как показывает исторический опыт, она не вырабатывает устойчивый иммунитет. Отмечена схожесть происходившего в Москве 22 августа 1991 года с тем, что было в Париже после взятия Бастилии или Петрограде 28 февраля – 1 марта 1917 года. Ликование по поводу свержения старого, утратившего доверие режима, массовые демонстрации в поддержку новой власти, пьянящее отсутствие всякой власти – и старой, и новой. Те, кто знает историю французской и русской революции, представляли, что в августе 1991 года может последовать за коротким периодом ликования, насколько серьезны риски, с которыми столкнулась страна.

По прошествии небольшого, по историческим меркам, времени смещаются общественные оценки, люди путают имена, даты, последовательность событий. Это происходит не по злому умыслу, так устроена человеческая память. Когда общество, пережив трудные времена, мучительно приходит в себя, в его недрах вызревает сначала подсознательное, а затем и рациональное стремление забыть прошлое или сконструировать вместо него нечто иное, более удобное и жизнеутверждающее. Сперва новая конструкция имеет что-то общее с происходившим, но со временем начинает жить по своим законам, отнюдь не соответствующим фактам истории.

Для тех, кому сейчас 20–30 лет, произошедшее в России на рубеже 1980–1990 годов представляется далеким прошлым. Многие люди постарше вычеркнули события того времени из памяти. Они слишком страшные, неприятные и непонятные. О них хочется забыть, а если не забыть, то как-то подсластить, чтобы прошлое не горчило память о молодости. Наверное, поэтому миллионы наших сограждан, совсем еще не старых, забыли о всеобщем дефиците, о пустых полках магазинов. Они искренне убеждены в том, что в стране до начала экономических реформ денег и товаров было достаточно, жизнь была стабильна, социальная защита обеспечена.

Они помнят, что зарплаты и пенсии были хотя и небольшими, но на жизнь хватало, зато работа, медицинская помощь, бесплатное образование и летний отдых для детей, пенсия в старости были гарантированы. Что страна называла себя государством рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции и гордилась социальным равенством. Что советским гражданам завидовали миллионы обездоленных пролетариев во всем мире.

Но не помнят или не хотят помнить о том, что многие семьи едва сводили концы с концами, что плохонький телевизор или холодильник был пределом мечтаний, а обладатель «Москвича» воспринимался как очень богатый человек. Их не убеждают ни число автомашин и бытовой техники в расчете на 1000 человек тогда и сегодня, ни другие показатели роста уровня благосостояния. Они забыли, что каждый ропот недовольства, каждый протестующих ждала тюрьма или психбольница, а иногда и расстрел, как это произошло в Новочеркасске в 1962 году.