Надежда сидела у окна в полупустом вагоне электрички. Солнце прыгало по горизонту, по крышам домиков и деревьям.

Она набрала по сотовому номер, не поднося к уху, услышала механический голос – выключен или находится вне зоны...

За окном мельтешила Москва, привокзальные здания, поезда.

Электричка остановилась. Надежда вышла на Ярославском вокзале, прошла через турникеты, остановилась на площади.

Шум, суета, синий московский вечер.

Снова позвонила, заговорила в трубку:

– Пап? Привет! Я к тебе сейчас приеду... Нет, ничего не случилось. Просто соскучилась.

Выключила телефон и медленно двинулась в сторону Казанского.

Там побродила немного вдоль киосков, остановилась возле одного, где продавали атласы автодорог и географические карты. Постояла, подумала и решительно направилась в здание вокзала.

Обстановка в комнате Ивана была совсем не домашняя – скорее она служила продолжением его рабочего места в Останкино: стены в плакатах и фотографиях, компьютерная и видеотехника, кучи кассет, бумаг, книг – и во всем этом царил полнейший беспорядок. Впрочем, как и в душе самого журналиста. Он кому-то звонил и одновременно что-то искал, то и дело оглядываясь на дверь. Не найдя, вконец обессиленный, он сел в кресло и задумался, не заметив, как в комнату тихо вошла его двенадцатилетняя дочь Рита. Она спрятала что-то в раскрытую дорожную сумку, валявшуюся у порога, вздохнула по-женски, явно копируя мать, затем осторожно приблизилась и обняла отца. Тот чуть вздрогнул от неожиданности, ожил.

– Рита, ты это чего?

– Да так, взгрустнулось... Ты завтра на работу?

– Выходной – понятие относительное. – Иван посадил Риту на колени. – Крикаль требует.

– Этот Крикаль опять погонит в командировку?

– Не знаю... Мама не звонила?

– Звонила. Она сейчас в бассейне. Ты что, забыл? У нее в это время бассейн, а потом фитнес.

– Нет, я не забыл...

– Для того чтобы плод развивался нормально, маме все это необходимо. Только в солярии загорать нельзя. Не ложиться же ей на сохранение, правда?

– Какая ты у меня умница, Ритуля. – Иван погладил ее по голове.

– Никогда не говори так! – строго потребовала девочка. – Когда женщину называют умницей, подчеркивают ее глупость.

– Ой! Прости! Больше не буду!

– И еще мы с мамой сегодня в церковь идем. Знаешь, есть такой храм, «Утоли моя печали» называется. На...

– Знаю, – настороженно отозвался он. – И что вы там делаете?

– А что делают в храме, папа? Подумай, как здорово он называется – «Утоли моя печали».

– Правда здорово...

– Сдай белье в стирку, – продолжила Рита со вздохом. – На всякий случай соберу тебе сумку.

– Спасибо, друг. – Отец потрепал ей волосы. – И что бы я без тебя делал?

– Ну ладно, мне некогда. – Рита решительно высвободилась. – Давай разбирать. Я тебе помогу.

Он помедлил, нехотя согласился:

– Ну давай...

Плутовка, дожидаясь, встала рядом, а Иван поставил сумку на стул, раскрыл ее и остолбенел.

– Это тут откуда? – Он вынул компьютерный мини-диск.

– Ты же его искал? – серьезно спросила Рита, очень довольная эффектом.

– Искал... Где ты взяла?

– У тебя на столе. Спрятала, чтоб мама не увидела.

– А ты знаешь, что здесь?

– Ну разумеется. Потому и спрятала.

– Ты у меня самый лучший друг.

– Ладно, пап, давай разбирать сумку. У тебя, наверное, там белья накопилось. И все опять порохом пропахло.

Иван убрал диск в карман и вытащил большой пакет.

– Вот, отдельно складывал. Можешь вытряхнуть сразу в машину.

Рита по-хозяйски заглянула в пакет, что-то там перебрала и сокрушенно покачала головой:

– Горе мне с тобой... – Она достала колпачки. – А это что?

– Это? Колпачки от подствольного гранатомета.

– Зачем?

– Мы из них водку пьем. Вместо рюмок.

– А термос почему здесь?

– Он же пустой!

– Да, мужская логика. – Она поволокла пакет к двери. – Позвони маме, а то я в музыкалку убегаю. У детей тоже выходных нет.

Иван задумчиво постоял, затем прикрыл дверь, взял диск и сел к компьютеру.

На мониторе возникал кадр за кадром: яркий, солнечный день, берег Баренцева моря, ветрено, военные корабли на рейде, на горах еще снег, а Надежда в купальнике идет по каменистой отмели. Она что-то собирает, ракушки или камешки, убегает от волны, потом оглядывается на камеру, смеется и манит рукой.

Минуты тревожного и одновременно беззаботного счастья...

Надежда вышла на платформе «Соколово» уже в темноте, спустилась по ступеням и торопливо побежала к мерцающим деревенским огонькам.

Навстречу, как на пружинках, выкатился развеселый фокстерьер, с разбега запрыгнул на руки и полез «целоваться». Она утихомирила его восторженную страсть и понесла на руках, как ребенка.

Во всех окнах дома горел свет. Надежда вошла во двор, поднялась на крылечко и шагнула в двери.

– Добрый вечер, это мы!

За верстаком в углу просторной и типично дачной комнаты стоял длинноволосый, седой, но еще крепкий и высокий старик с аккуратной белой бородой – отец Надежды, Игорь Александрович. Резинка очков, поднятых на лоб, перехватывала его волосы, отчего он походил на былинного кузнеца, а на верстаке перед ним была закреплена длинная, сучковатая палка с изогнутым концом, которую он любовно обрабатывал широким резцом.

Отец не сразу поднял голову, молча кивнул, не отрываясь от работы. Надежда спустила на пол собаку, сняла кожаный плащ и, умывая руки под деревенским рукомойником, обратила внимание на стол: напротив друг друга два использованных чайных прибора, две тарелки с вилками, хлебница, заварник – в общем, неубранная и немытая посуда.

– Кто в гостях был? – полюбопытствовала Надежда. – Михаил Михайлович?

– Нет, – односложно отозвался отец, хотя глаза его вдруг загорелись. – Ты не знаешь этого человека... Свершилось чудо! Вернулся Харламов.

– Это кто? – между делом спросила она, разбирая возле холодильника сумки с продуктами. – Хоккеист?

– Наш техник-геолог... В общем, из той жизни. Мы считали, они погибли, вместе с Кравченко. С Таней Кравченко... А они оба живы! Я глазам не поверил...

– Здорово, – буднично обронила она, просто чтобы поддержать разговор.

Отец это понял и сразу же потерял интерес.

– Пленки напечатала? – скучно спросил он.