– Это дядя Коля, мамин двоюродный брат. У бабушки было много братьев и сестер, поэтому у нас с мамой много родственников.

Сначала глупые подружки верили, потом подросли и верить перестали, но из деликатности все равно делали вид, что верят и ничегошеньки не понимают в этой жизни.

Росла Ольга не сказать, чтобы слишком уж крепкой. Хотя, казалось бы, в стерильной обстановке ребенок ни одной бациллы подхватить не мог. А вот поди ж ты: то ангина, то простуда, то еще какая-нибудь гадость прицепится. Ну да в основном по мелочи.

А в девять лет случилась крупная неприятность: часто стало колоть в боку, иной раз не то, что бегать – стоять не могла. Галина подхватила ребенка подмышки и повела по докторам. Причина оказалась более чем серьезная и почти феноменальная для маленькой девочки: поликистоз левого яичника. Уж откуда такая гадость у ребенка – неведомо, но без операции по удалению больного органа обойтись оказалось невозможно.

Операцию Оля перенесла нормально, через два месяца уже и не вспоминала о болезни. В моральном плане тоже не слишком страдала: не догадывалась в силу юного возраста, что это за поликистоз такой, и зачем вообще девочке яичники. Главным на том этапе для нее было то, что последствий операция иметь не будет: у нее по-прежнему, как у всех нормальных детей, будет две руки и две ноги. А яичник… Ну что яичник? Кто его видит? Зачем он ей нужен? Сережке, однокласснику, недавно аппендицит вырезали, и ничего.

Однако нет-нет, да и всплывала в ее памяти странная фраза, произнесенная доктором почти шепотом. Она тогда теребила в руках новенького плюшевого зайца, принесенного мамой. Все ее внимание, казалось, приковано к игрушке. Однако слова доктора от нее не ускользнули.

– Должен вас предупредить, мамочка. Довольно часто случается, что женщины, чьи детородные функции нарушены, страдают нимфоманией. Ну, вы поняли, что я имею в виду. Впрочем, это вовсе не обязательно. В случае с вашей девочкой еще не все потеряно: второй яичник совершенно здоровый, по крайней мере, пока. Так что, вполне возможно, она сможет иметь детей и обойдется без… ммм… осложнений. И еще, уважаемая. Я бы посоветовал вам обойтись без абортов. То есть не вам, конечно, вашей дочери. Если ей случится забеременеть – лучше рожать, даже если эта беременность не окажется слишком желанной. Второй беременности может и не наступить – в любой момент может развиться патология второго яичника.

Услышать-то Оля услышала, но абсолютно ничего не поняла. Что за «нимфомания» такая? И почему она должна от нее страдать? Ведь, если ей повезет и она станет нимфой – какое же это страдание? Нимфа – это же красиво и необычно! К тому же, доктор сказал, вполне вероятно, что она сможет иметь детей. Стало быть, она ничем не отличается от обычных, не перенесших операции, девочек. Значит, все с ней в порядке, все у нее будет хорошо.

Девочка росла, но внешне почти не менялась. В двенадцать лет она выглядела в лучшем случае на десять. В шестнадцать – на двенадцать. А первые месячные прошли через год после окончания школы.

К девятому классу Оля начала серьезно комплексовать. Все одноклассницы уже могли похвастать некоторыми припухлостями под школьной формой. У кого-то больше, у кого-то меньше, но грудь появилась у всех. Кроме Ольги. Некоторые девочки даже стали носить бюстгальтер. Оля, естественно, обходилась без него. Мальчишки, глядя на нее, откровенно насмехались. А как завидно ей было, когда то одна, то другая одноклассница сидела на физкультуре на скамейке запасных, даже не переодевшись в форменные трусики и футболку, шептала на ухо физруку так, чтобы мальчишки не слышали:

– Игорь Константинович, мне сегодня нельзя. И на следующий урок тоже нельзя будет. Можно, я в пятницу вообще не приду?

Всем, всем девчонкам периодически было «нельзя», и только одной Ольге всегда «можно»!

Училась Оля из-под палки, вернее, из-под маминого ремня. Галина Евгеньевна лупцевала бестолковую дочь едва ли не каждый вечер, однако результат от этого не менялся: не сильна была дочь в науках, совсем не сильна. Гуманитарные предметы еще тянула кое-как: там, где не понимала, можно было хоть заучить наизусть. С точными же предметами сладить никак не удавалось.

В результате – более чем скромный аттестат зрелости. Пытаться поступить в институт с таким – утопия. Пришлось матери устроить ее на свой завод, на конвейер по сборке радиол. По вечерам же Оля ходила на подготовительные занятия: как бы там ни было, а высшее образование она непременно должна получить – не стоять же всю жизнь у конвейера.

Поступить удалось только через два года, да и то в совершенно непрестижную «педульку», на филологический факультет. Как говаривали в народе: факультет старых дев. Ну да, выйди тут замуж, когда на весь поток и десятка парней не наберется. И те едва ли на парней похожи: так, сплошные недоразумения в белых кудряшках, кругленьких очечках, отглаженных брючках и вязанных полосатых безрукавках.

К моменту поступления в институт Ольге перевалило за девятнадцать, однако, несмотря на появление первых признаков взросления, выглядела она намного моложе. Один случай надолго выбил ее из колеи. Не случай даже – так, малюсенький эпизодик, но ранил ее самолюбие навсегда.

Сбежали как-то с Маринкой с последней пары, решили сходить в кино. Фильм шел заграничный, не то французский, не то итальянский. Названия Ольга не запомнила. В память врезалось лишь самое важное: внизу огромной пестрой афиши красовалось предупреждение: «Детям до шестнадцати лет смотреть не рекомендуется». Семнадцатилетнюю Маринку пропустили в зал без проблем, а взрослую Олю контролерша тормознула с презрительным вздохом:

– Да тебе хоть пятнадцать-то есть? Куда ты лезешь, сопля зеленая?

Вроде по щекам отхлестали наотмашь.

– Мне уже девятнадцать! – сквозь зубы огрызнулась Ольга, пылая ненавистью и к злобной тетке, и к матери, родившей такую уродку, и к несправедливой судьбе. А заодно и к рано повзрослевшей подружке, которую уже в четырнадцать пускали кругом и всюду.

Унизительно-милостиво освободив проход, контролерша ответила с мерзкой усмешкой:

– Ты не путаешь? Может, двадцать пять? Иди уже, козявка, там все равно ничего особенного нету.

В фильме действительно не оказалось ровным счетом ничего такого, что было бы незнакомо двенадцатилетним детям. Но Ольга этого даже не заметила – весь фильм переживала: ну почему же, почему она все еще выглядит сопливым ребенком?!

Однако ко второму курсу Оля стала ловить на себе заинтересованные взгляды прохожих парней. Сначала спешила посмотреться в зеркало: что-то не в порядке с прической, или, быть может, помада размазалась, или тушь?

Со временем пообвыкла, даже возгордилась. И было чем. Из обыкновенной, непримечательной девочки-подростка она плавненько превратилась не то, чтобы в красавицу, но в очень миловидную юную девушку. Красота ее была совсем скромной. Впрочем, едва ли ее вообще можно было назвать красивой. Хорошенькая, миленькая – да, но не красивая. Очень чистое, все еще по-детски нежное лицо, большие светло-серые глаза, которые Ольга упорно называла голубыми. Губки маленькие и пухленькие, той формы, о которой говорят: бантиком.