Жена рыбака неуклюже перевалилась на соломенный матрас. Она знала это поверье – «рубашка» считается оберегом, который не даст моряку утонуть, – но оно ее не утешало. Рождение ребенка столь странной наружности наверняка будет принято за дурной знак. Особенно в Оркене, глухой рыбацкой деревне.

Маева заранее знала, что должно произойти, и теперь все ее страхи лежали рядом, воплощенные в этом ребенке. Она дышала запахом собственных внутренностей: кровь, испражнения, рвота. Запахом женского тела, густым и землистым. Аромат можжевеловых веток, горящих в камине, чтобы отвадить злых духов, не заглушал идущего от нее смрада. Внезапно все тело скрутило судорогой. Корчась от боли, Маева перевернулась на спину.

У меня будет двойня?

Повитуха деловито цокнула языком и положила ребенка Маеве на грудь. Накрыла его чистой тряпицей размером не больше кухонного полотенца.

Пока старуха возилась с трепыхающимся ребенком, Маева чувствовала, как внизу живота что-то тянет и дергает, пуповина – толстая, как канат, – продолжала пульсировать. Приподняв голову, Маева посмотрела на эту крошечную зверюшку. Ее руки двигались медленно, как в толще воды. Словно преодолевая некое невидимое сопротивление. Руки замерли в нескольких дюймах от тельца ребенка, нерешительные, неуверенные. Скованные страхом.

Ты будешь жить?

Хельга вытерла руки о передник, напевая ребенку древнюю норвежскую колыбельную. Простенькая мелодия успокоила и Маеву. Она положила руки на раздутый живот, так и не прикоснувшись к младенцу. Вымазанной в крови рукой повитуха взяла нож, а другой приподняла головку ребенка. Ее узловатые пальцы сработали ловко и споро: два быстрых взмаха ножа, и личико новорожденного освободилось от оболочки.

Крошечные ноздри раздулись, наполнившись воздухом.

Хвала богам. Маева выдохнула, даже не осознавая, что до этого не дышала.

Хельга выгнула бровь:

– Правильно. Дышите. Вы обе.

Она дождалась, когда пуповина перестанет пульсировать, и перерезала ее одним быстрым движением. Дитя окончательно отделилось от матери.

Маева с удивлением поняла, что не чувствует вообще ничего. Мост, соединявший две жизни, внезапно сделался лишним, ненужным. Ребенок, теперь совершенно отдельное существо, перестал быть частичкой ее самой.

Хельга отодвинула в сторону родильный стул и переложила дитя в колыбель.

На Маеву накатила волна тошноты. Она закрыла глаза. Попыталась не шевелиться. Ощутила, как две руки нажимают ей на живот, как повитуха давит на нее всем своим весом. Ее утроба отозвалась протестующей болью. Маева поморщилась, застонала и в панике распахнула глаза. Сейчас я умру? Старуха давила резкими рывками, и это было невыносимо. Под конец повитуха навалилась так сильно, что ее ноги на миг оторвались от пола. Все внутри содрогнулось, и что-то вязкое, скользкое, плотное выплеснулось наружу. Послед вышел, и боль наконец отпустила.

Это были долгие, трудные роды. Первые схватки, когда Маева упала от боли, случились неделю назад; два дня назад она отправила мужа в горную хижину на перевале, чтобы он позвал Хельгу Тормундсдоттер. Когда старуха пришла под покровом ночи, Маева стонала, обливаясь потом, и сыпала проклятиями. В эти мгновения сумерки, как облако пыли, опустились на двух изможденных женщин. Вечер был тихим, ветер унялся, превратившись в едва слышный шепот в траве вокруг дома. Лишь волчий вой вдалеке иногда дрожал эхом в долине под горой. На фоне высокого неба, залитого светом северного сияния, Оркенская гора являла собой зрелище поистине впечатляющее. Устрашающий великан. Но сейчас эта глыба из камня как будто спала. Невинная, как младенец.

Хельга указала на окно:

– Рановато еще для такого свечения над фьордом.

Маева не сказала ни слова, но она знала, о чем тревожится старая повитуха. Почти слышала ее мысли. Небесные плясуны: призраки мертвых. Пришли по души живых.

Старуха что-то тихонечко напевала себе под нос, не обращая внимания на волчий вой, доносившийся снаружи, но от этих жутких звуков волоски на затылке Маевы вставали дыбом, ее била дрожь. Хельга прибавила света в масляной лампе. Наклонилась поближе, пристально изучая плаценту между ног новоиспеченной матери.

Маева приподняла голову, чтобы посмотреть, что там такое. Кровь и слизь. Сгусток плоти, но все же не второй ребенок. Takk[3], Фрейя. Она вновь уронила голову на матрас.

Хельга шумно принюхалась и кивнула:

– Хороший, здоровый послед.

Не сегодня, небесные плясуны. Маева мысленно вознесла благодарственную молитву, ее тревога слегка улеглась.

Она наблюдала со сдержанным любопытством, как повитуха собирает в ведро все, что вытолкнуло из себя ее тело, и осеняет ведро крестным знамением. При этом Хельга что-то пробормотала себе под нос, и Маева призадумалась. Ты тоже боишься меня, как все остальные в этой деревне?

– Послед можно закопать в землю… или сжечь. Или сварить из него похлебку. Или высушить и смолоть в порошок для заварки. Тебе будет полезно.

Маева покачала головой, не в силах скрыть отвращения.

Старуха пожала плечами и вновь занялась ребенком. Осмотрела со всех сторон, долго разглядывала перепонки, раздвигая крошечные пальчики. Хорошенько растерла младенцу ручки и ножки, чтобы разогнать кровь, но синева не сошла. Повитуха нахмурилась. Маева молча смотрела, как Хельга щипает за перепонки. Сначала пальцами, потом ногтями. Ребенок не издал ни звука. Кажется, ему было не больно. Он поднял крошечную синюю ножку, будто красуясь перед старухой, и растопырил перепончатые пальчики, круглые, как обкатанные морем камешки. Хельга улыбнулась, но Маева заметила, что улыбка далась ей с трудом. Младенец с довольным видом закрыл глаза. Не спросив разрешения – даже не взглянув на мать ребенка, – Хельга вынула из кармана передника ножницы, крепко зажала крошечную ножку в одной руке и принялась аккуратно срезать перепонки.

Маева вся напряглась, но не стала мешать. Может быть, если срезать их сразу…

Младенец зевнул.

– Стало быть, вот такое вхождение в мир, – задумчиво проговорила Хельга, обращаясь к младенцу, словно тот понимал каждое слово. Он протянул к ней крошечные ручонки.

Маеве на глаза навернулись слезы. На много недель раньше срока, перепонки на пальцах, руки синие по локоть, ноги синие по колено, в оболочке из кожи…

– И почти ни единого звука. Даже когда тебя режут. – Срезав последнюю перепонку, Хельга убрала ножницы в карман. – Тишайшее дитя. Благодари Бога за эту малую милость. – Она опять положила младенца Маеве на грудь, укрыла обоих теплым одеялом, тут же откинула его нижнюю половину и раздвинула Маеве ноги.

Маева стойко терпела, пока пальцы старухи обстоятельно шарили в ее теле. Кажется, из нее вытекло еще немного крови. Она свесилась с кровати над ведром, уже наполовину заполненным рвотой, и закрыла глаза. Даже страшно представить, чем чревато рождение такого ребенка… Она знала, что скажут в деревне. Ее и так-то винят во всех смертных грехах, и рожденное ею дитя станет живым подтверждением их правоты. Здешние женщины невзлюбили Маеву сразу, едва она появилась здесь в прошлом году. Кажется, их молитвы все-таки были услышаны. Маева открыла глаза и посмотрела на крошечного синерукого младенца. Что теперь остановит злые языки?