будущее, и хотя иногда они противоречили друг другу, разве можно это поставить в упрек вступающей в жизнь молодой женщине?

Мне было бы намного легче, окажись она инфантильной маленькой шлюхой, которой все равно с кем и где, лишь бы подальше от ненавистных предков, от тюрьмы, с циничной табличкой над дверью «отчий дом», от жизни, от серости. Возможно, тогда бы я пришел к выводу (а если бы не пришел, я бы себя убедил), что вся ее жизнь есть следствие ее характера, ее безразличия. Но такие взаимоисключающие черты, как предопределенность и оптимизм, сочетающиеся в одном молодом, едва развившемся, теле, не дают мне покоя. Разве что глаза, эта ее мерцающая прозелень… Неясный призрак гнетущего рока…

Она сразу же спросила, где тут у меня можно курить, и когда я заверил ее в отсутствии во мне привередливости, она затянулась прямо в комнате. Пока я откупоривал бутылки и доставал бокалы, она о чем-то думала, глядя на кончик тлеющей сигареты. Меня поразило, что она даже не попыталась оглядеться в новом доме. Великолепием моя однокомнатная квартирка и не сверкала, но все-таки я предполагал в Маше врожденное любопытство, свойственное многим женщинам. Я краем мозга подумал, что мне предстоит вечер с задумчивым, немногословным меланхоликом, пытающимся из чувства вежливости уследить за ходом моих мыслей. Я ошибся. Практически у меня не было возможности говорить о себе.

— Ты где учишься? — спросил я ее после того, как мне пришлось подробно выслушать о ее отношениях с бывшей подругой, которую она застала в постели со своим парнем. Она рассказывала об этом в непривычном мне упоении, а ее слова, одухотворенные бурным чувством, непрерывно струились тающим ручейком.

— В институте, заочный курс менеджмента. У меня вообще-то были деньги, но они мне нужны на автобус до Уфы.

Это не прозвучало как оправдание. Она излагала факт.

— А родители тебя не балуют? — поинтересовался я.

Она усмехнулась странной далекой усмешкой, словно вспомнила о чем-то забавном, что в то же время не казалось мне радостным.

— Дают, почему же. Но мало. Им зарплата не позволяет. Хочу на работу устроиться куда-нибудь в частную фирму. Хотя бы на время между сессиями.

— Когда очередная?

— Завтра.

Я не сдержал удивленной улыбки. Хотя это мой менталитет сыграл со мной шутку: мне, безвылазному горожанину, всегда казалось, что перед поездкой люди обычно весь вечер толкутся дома, перепроверяя собранные в дорогу вещи. Конечно, для человека, мотающегося туда-сюда по несколько раз за семестр, всякие сборы перестают быть чем-то жутко священным.

— Тебе, наверное, нужно выспаться перед завтрашним днем, — предположил я, рискуя показаться не шибко радушным хозяином.

— В автобусе высплюсь. — Она небрежно повела плечами.

Я сам не заметил, как мы проболтали с ней около трех часов кряду. В конце концов, мне пришлось забраться в кладовку, где у меня хранилась початая бутылка водки, припасенная для особых случаев. Бутылка была заткнута полиэтиленовой пробкой, и, вытащив ее, я с радостью убедился, что водка не выдохлась. Выпивка явилась как нельзя кстати, в тон нашей беседе, и в результате за эти три часа мы умудрились с ней напиться вдрыбаган.

Я смутно помню то, что затем последовало. Алкоголь навеял в голове туман и заморочил память. Помню, как зачарованно слушал ее монолог об институте, сидя рядышком и любуясь ее глазами. Понял, что если внезапно не пресеку поток ее слов, подходящего момента я могу ожидать целую вечность. Помню, как на середине ее рассказа, без всякого перехода, я придвинулся к ней ближе и накрыл ее рот своими губами. Помню, как она раздевалась, в беспорядке сбрасывая одежду на пол. Помню ее короткие, чуточку стыдливые стоны, словно она не позволяла себе в полную силу, самозабвенно отдаться охватившему ее желанию. Помню неизбежность в глазах…

Потом мы еще долго целовались, стоя на краю дороги, в три часа ночи, под конусом света, испускаемым уличным фонарем. Я часто прерывал поцелуи, чтобы охватить ее лицо ладонями и еще, и еще раз заглянуть в эти покорившие меня глаза. Она растаяла. Дарила мне улыбки, теперь не только губами. Может, я был смешон, когда вот так безрассудно позволял своим эмоциям выплескиваться наружу, ведь чувства мои в большей степени были навеяны алкоголем, а также ярким, неожиданным вечером. Нам удалось поймать такси. На прощание я сунул ей в руку две купюры по сто рублей. «Это на мелкие расходы», — сказал я ей, а она в последний раз подарила мне свою улыбку, и взяла деньги с той же очаровательной безропотностью.

Я думал, что она не обернется напоследок. Но я ошибся: пока такси разворачивалось, готовясь унести ее от меня прочь, она смотрела на меня в заднее стекло. Продолжала улыбаться. Я помахал ей рукой. Она мне.

И мы расстались. Расстались, чтобы никогда больше не увидеться. Расстались, чтобы пронести нашу мимолетную связь через десятилетия. Я ждал, пока такси исчезнет за поворотом, и все представлял ее туманные глаза, как они продолжают смотреть в заднее стекло машины на меня, в одиночестве оставшегося на обочине. Потом развернулся и, полный впечатлений, медленно побрел к дому.

2

— Привет.

— Привет.

— Как дела?

— А это кто?

Я назвал себя. Мы договорились созвониться через две недели, и я, кое-как дождавшись оговоренного дня, засел за телефон и набрал ее номер. Изнутри ко мне прорывался приглушенный шум музыки, звучавший в трубке, как из наушников. Голос Маши показался мне не таким, как при нашей первой встрече, точнее, не сам голос, а его вибрация. Это была… более беззаботная октава, наверное.

— Я не помню… Кто это?

Признаюсь, я опешил. Мне, конечно, хватало ума не уповать на долгие бессонные ночи цветущей девицы, когда в памяти всплывает мой доблестный образ, однако не такой уж большой период времени прошел с того дня, а ее голос — голая озадаченность. Я, быть может, и бросил бы трубку, найдя в ее словах острое желание отогнать назойливую муху, которая не понимает, что сладкий кусок задаром бывает лишь однажды. Но только я чувствовал искренность: это не игра, и она меня действительно не помнит.

— Ну, — промямлил я, в первую секунду и не найдясь, как же о себе напомнить. — Я тебя на сессию провожал, — брякнул я первое, что пришло мне в голову и что, по моему мнению, меньше всего походило на сальный намек.

— На сессию?.. — Она окончательно растерялась. Может, я неудачно выразился, и сейчас в ее голове происходит тщательная обработка личностей, что две недели назад живописно махали ей с подмостков