Она держала его за руку. Рука была теплая, она чувствовала биение пульса. Когда рука вздрогнула в последний раз и замерла, она поняла: все…

Три часа ночи, самое мерзкое время, мысли лезут и расползаются гадкой липкой кашей, где все в кучу: стыд, сожаление, раскаяние за подлость и предательство, страх возмездия, мысли о карме, и главное – что теперь? Подведение итогов. Скорее для него, а не для себя. О, для себя она все еще на белом коне. Знамя развевается, грива дыбом, в руке палаш, рубка сплеча, упоение победой, торжествующий марш, оркестр – туш! Капитуляция, враг повержен и бежит. Горе побежденным! Сверкание глаз, раздувание ноздрей. Кто не с нами, тот против нас! Рукоплескание, любовь сторонников и ненависть поверженных. То ли действительно так, то ли попытка оправдаться…

Он стоит на пороге спальни. В белом – саван? Седая голова, черт лица не разобрать. С поникшими плечами. Стоит молча. Босой, на холодном полу. Она словно почувствовала ступнями этот холодный пол. Она сбрасывает одеяло, ей жарко.

– Коля, ты?

Ей не нравится собственный голос, ей кажется, голос дрожит, в нем предательская неуверенность.

Он молчит. Глаз не видно, вместо них – черные ямы. Ей кажется, он качает головой. Голова белая. Не простил, не забыл. Тогда молча смирился, а сейчас… Приходит, стоит, качает головой. Осуждает.

– Господи, ну виновата! Виновата! Прости, дура была! Я все сделаю, клянусь. Время еще есть… Скажи хоть что-нибудь! Не молчи! Ты всегда все принимал, ты не пытался возразить, если бы ты хоть раз попытался… Но ты молчал. Я была бессердечной дурой! Нет, не так. Я делала дело, понимаешь? У меня не было щита, уж извини. Все сама. Всегда. На войне как на войне. Ты мне веришь? Я все исправлю. Клянусь! Скажи хоть что-нибудь! Неужели за всю жизнь ничего не было? Было же! Было! Хотя бы вначале… Скажи, не молчи!

Ей хочется выть, умоляя о прощении. Внутри себя она воет беззвучно и страшно. Единственный, кто принимал ее, кто любил… Сломала как куклу. И того, и другого. Обоих. Уничтожила. Лишила всего.

Почему понимание приходит, когда уже ничего не исправить?

Мужчина молчит. Она пристально всматривается, пытаясь узнать его черты, но фигура у двери истончается, скукоживается, делается ниже и окончательно исчезает. Она всматривается – в дверном проеме пусто. Ушел, ничего не сказав. Как и раньше, как всегда. Поначалу пытался, но она твердо сказала: будет так, как я решила. Сказала, как отрезала.

Иногда она просит: уйди! Не мучай! И он слушается, уходит, а ей не легче. Он всегда послушно уходил. Здоровый жизнерадостный мужик-мастеровой с золотыми руками. Она вспоминает его сутулую спину, потухшие глаза, седину… Однажды ей пришло в голову, что она собирает камни – по камешку, большому и маленькому. Идет босая по растрескавшейся сухой земле, усеянной камнями, нагибается и подбирает их, складывает в холщовую торбу, висящую на шее, уже и не разогнуться – тяжела ноша. Серый низкий потолок неба, серая сухая земля, бесконечная пустыня, а вдали – такие же согбенные молчаливые фигуры собирают урожай камней. Вот и весь смысл: разбрасывать и собирать. Если успеешь…

Иногда их двое, и ей приходит в голову, что они там встретились и теперь вместе, хотя здесь друг друга не жаловали. Они стоят на пороге, глядя на нее проваленными глазницами – старый и молодой, соприкасаются плечами, молчат. Отец и сын. Я же все для тебя, бормочет она. Все! Ни в чем отказа не было, душу отдавала… Проклята. За что? Одному – все, другому – ничего, а теперь они вместе, смотрят оттуда, осуждают, помирились. Теперь они против нее, все против нее… За что? Вкалывала как вол, надрываясь, тащила воз, забыв, что есть беззаботная праздничная жизнь, шмотки, курорты, поездки, блестящие побрякушки. Вол женского пола, игра природы…

Часы в гостиной бьют четыре. Уже не уснуть. Она включает ночник, достает из тумбочки трубочку с пилюлями, высыпает на ладонь две и замирает, прислушиваясь, чувствуя, как обдает ужасом. Тонкие плоские звуки шарманочного вальса иголками впиваются в виски: раз-два-три, раз-два-три… Она переводит дух и прислушивается. Показалось! Запивает таблетки, расплескивая воду, – так дрожат руки, совсем ни к черту стала. Развалина! Бессмысленно смотрит на трясущийся стакан, отшвыривает его от себя, вздрагивает от звяканья стекла и с облегчением чувствует, как наплывает тяжелое забытье…

Частный сыщик… Да знаем! Все знают. Бесстрашный брутальный самец, шрамы вдоль и поперек, пистолет под мышкой, стальной взгляд исподлобья и стальные мускулы; сначала бьет морду нехорошему парню, а потом спрашивает пароль. Опять-таки засады, погони, перестрелки, зубодробительные драки, сумасшедшие романы с прекрасными плачущими незнакомками, вызволенными из грязных лап негодяев и серийных убийц. Альковные сцены – как же без альковных сцен! Романтика, если коротко. Можно для колорита и гуманизма старушку, переводимую через дорогу.

Частный сыщик Александр Шибаев отпер дверь собственной квартиры, поддал ногой сапоги сожителя Алика Дрючина, неосторожно оставленные посередине прихожей, и стащил с себя куртку. Вошел в гостиную. Алик Дрючин стоял на голове под стеной, для равновесия опираясь в пол растопыренными ладонями. Шибаев некоторое время молча рассматривал багровую физиономию адвоката – тот отвечал ему снизу несфокусированным взглядом, – потом отправился на кухню. Достал из холодильника банку пива, открыл, щелкнув кольцом и подумав при этом, что банка похожа на гранату. Из комнаты донеслись грохот и чертыхание – адвокат свалился на пол. Спустя минуту он появился на кухне – растрепанный, тяжело дыша, потирая ушибленный локоть. Открыл холодильник и тоже достал банку пива.

– Спортсменам нельзя, – усмехнулся Шибаев. – Слышишь, бэтмен?

– Почти получилось, – сказал Алик, дергая за кольцо. – Десять минут держался!

– Рекорд, однако.

Кольцо криво вырвалось из жестянки, и Алик снова чертыхнулся:

– Какого черта ты покупаешь банки? Их же невозможно открыть! Ну и что теперь делать? – Он поболтал банку в руке. – Ножом?

– Дай! – Шибаев отнял у адвоката жестянку. Всадил острие ножа в след от вырванного кольца, шарахнул ладонью. – Держи!

Алик потянулся за стаканом и опрокинул банку. На столе растеклась грязно-желтая лужа. Шибаев перевел взгляд с лужи на Алика, дернул бровью, но промолчал. Адвокат накрыл лужу кухонным полотенцем.

– Как на свет народился! – Он жадно выпил пиво. – Тебе тоже не помешает, здорово прочищает мозги. – И добавил в ответ на вопросительный взгляд: – В смысле, на голове. Йога. Можем вместе, подумай, Ши-Бон.

– И падать веселей, – заметил Шибаев.

Алик называл Шибаева забытой кличкой из детства – Ши-Бон, больше никто его так уже не называл. Ши-Бон, бей! Ши-Бон, пас! Ши-Бон, вломи им! Здоровенный лоб Ши-Бон бегал по футбольному полю, потный, красный, орущий; девочки восторженно визжали и шептались, а будущий адвокат Алик Дрючин, бледный задохлик, с пальчиком в книжке, чтобы не потерять страницу, с тоской наблюдал с трибуны и завидовал… Нет! Не завидовал. Завидовать можно равному, а Ши-Бон был как солнце! Первый спортсмен школы, девчонки бегали следом, мальчишки хотели дружить, а о том, что есть такой в природе Алик Дрючин… – ну и погоняло! – Ши-Бон даже не подозревал.