Мы вместе были магистрантами в Университете штата Айова, в Эймсе. Анна была уроженкой Айовы. Поступила в университет, была студенткой, потом осталась учиться дальше. Я родился и вырос в Нью-Гемпшире, а в Айову прибыл по направлению Колледжа Вильгельма и Марии в Вирджинии. Мы оба получили федеральную лицензию на право преподавания в средней школе, она — как историк, я — как математик. Она училась на год старше. По причинам, которые — как я всегда заставлял себя думать — не имеют ко мне никакого отношения, она не получила степень и диплом, уехав из университета и из Эймса в середине второго, последнего курса. Даже без диплома магистра она смогла найти работу в маленьком городке, где выросла, в средней школе, где училась когда-то сама. Мы переписывались несколько месяцев после того, как она бросила университет. К тому моменту, когда она позвонила, я не видел ее больше сорока лет.

Грустная история. Я не оправдываю себя, и это не сентиментальность и не великодушие. Мне было двадцать два, и это тоже меня не оправдывает. Я говорю так, потому что это имеет отношение ко всему остальному.

В конце августа, сорок пять лет назад, за две недели до начала занятий я двинулся из Нью-Гемпшира в Айову в древнем гибриде «Вольво», с которым нянчился все время учебы в колледже. В чемодане лежали шесть или семь коробок консервов из тунца — их купила и упаковала для меня мама, вскоре после того умершая от рака яичников. В те времена спасительный тунец был дешевым и доступным продуктом. Я отказался жить в оплачиваемом жилье кампуса и снял меблированную квартиру в городе, над азиатским магазинчиком подарков.

Я раньше никогда не был в Айове и приехал, не зная здесь никого. В первый вечер в городе я прогулялся по кампусу, чтобы познакомиться с ним. Это был воскресный вечер, солнце еще не зашло, каникулы не закончились, и в кампусе царила тишина. Мне подумалось, что это место без архитектурных изысков, но не лишено привлекательности. Я понимаю, что с тех пор там все сильно изменилось; я не возвращался туда с тех самых пор, как получил степень. В какой-то момент моей прогулки я столкнулся с Анной Уикс, теперь Анной Пирсон. Возможно, она сидела и читала на скамейке под одним из великолепных вязов кампуса. Или же по-турецки сидела на покрывале, постелив его на поросшую травой лужайку. Подобные сцены вполне в духе фальшивых любовных романчиков. Я не помню, где именно ее увидел и как мы начали беседу. Помню лишь, что она присоединилась ко мне во время прогулки. Она была очень привязана к этому месту, пробыла там пять лет, в том числе четыре в качестве студентки, и стремилась послужить мне гидом. В тот вечер мы обошли почти весь кампус. Я устал с дороги, поэтому был не слишком увлеченным спутником. Во всяком случае, искры от меня не летели. Но я наслаждался обществом Анны. Она была умной и веселой, хорошо излагала свои мысли. Мы приземлились в городе, недалеко от моей квартиры, в круглосуточной кондитерской. Мы сидели и говорили еще несколько часов, пока я не начал клевать носом. Потом договорились встретиться на следующий день.

Анна была одинока. Это было очевидно для большинства людей. Но я этого не заметил. Она была крупной девушкой, немного неловкой, хотя и весьма привлекательной. Будучи студенткой в Эймсе, она получила прозвище Твинк,[3]которое несла с достоинством и юмором. Она хотела, чтобы я ее тоже так называл, и теперь я понимаю, что должен был сделать это. Но я отказался, довольно глупо сказав ей, что от этого прозвища мне грустно. Когда я слышал, как другие называют ее Твинк, я злился — на них, на нее.

Все две недели до начала занятий мы хотя бы часть дня проводили вместе. Анна мне очень помогала. Она давала советы по поводу лекций и профессоров — куда записаться, чего избегать, проводила через причудливый стиль регистрационных протоколов, показывала, где покупать книги и продукты. Мы стали друзьями, ели вместе как минимум раз в день. Ходили в кино. По ее выбору. Я сопровождал ее, делая вид, что заинтересован и имею свое мнение, когда она покупала себе свободные платья. Однажды днем мы сели в мой старенький «Вольво», выехали из Эймса и прокатили почти двести пятьдесят миль по сельской местности Айовы. Это было задолго до появления пресловутых Отчужденных земель, до того, как из обеих Дакот хлынул наводнивший все окрестные районы поток местных жителей. Мы остановились, чтобы пообедать бифштексами и жареным бататом в одной из постепенно исчезающих придорожных закусочных в городке с названием Ле-Марс, недалеко от места, где жила Анна. Я помню, что меня не впечатлил пейзаж, вернее сказать, впечатлила его однородность. Удивительно, что мне хотелось совершить эту поездку. Я считал Анну дружелюбной и разговорчивой. Несомненно, я был осмотрителен. Я очень неохотно раскрываюсь перед людьми; я почти никогда этого не делаю. Меня удерживает не страх, скромность или приличия, а отсутствие интереса. Даже с женой, которую я любил, я был вовсе не близок.

Анна говорила страстно, красочно, для нее не существовало запретов. Я не помню, о чем она говорила. Мне кажется, тогда я внимательно слушал ее, на долгие годы сохранив отчетливое ощущение ее личности. Я знал, что она обожала литературу и кино. Я знал, что она была единственным ребенком, что в раннем детстве ее родители развелись, мать воспитывала дочку в нужде, в школе у нее не было бойфренда, а в колледже появился жуткий поклонник-социопат. Ее отец был рассеянным и суровым. Она искрилась самоуничижительными шуточками, была полна политического пыла (она входила в несколько антиправительственных группировок), в ее случае подлинного, а не являвшегося средством получения сексуального опыта. Она умела хорошо рассказывать, и если в те дни я и наслаждался чьим-то обществом, то именно ее.

С началом занятий я стал реже видеть Анну. Поскольку она училась на год старше, у нас не было совместных лекций и семинаров. В отличие от нее, я еще не завел других друзей, которые оспаривали бы с ней мое время. Мы встречались несколько раз в неделю за обедом или ужином, всегда одни. Она следила за этим, отмахиваясь от друзей, избавляя меня, как я полагал, от их общества. В то время — почти весь первый семестр — я не касался ее. Мы не целовались, не держались за руки. Она не поднималась ко мне в квартиру. Я не видел ее комнату в общежитии для выпускников. Что бы ни думали о нас те, кто наблюдал за нами, мы не думали и не говорили о своих чувствах. Мы дружили. Никакой романтики. Я особо не размышлял о нашей дружбе, просто был благодарен за то, что время от времени мне есть с кем поговорить. Я понятия не имел, о чем думала она.

Я не говорил Анне про девушку, которая продолжала учиться в Колледже Вильгельма и Марии и полагала, что весной, после того как она окончит колледж, мы с ней поженимся. Формально мы ничего не планировали, но это само собой разумелось. Мы выросли вместе в Нью-Гемпшире. Я знал ее с начальной школы. Она была моей единственной девушкой в средней школе и после того, как мы прожили год на расстоянии, последовала за мной в Уильямсберг. Наши семьи дружили. У нас была одна история. Нас связывало слишком многое. У нее имелись другие, более выгодные возможности, но она выбрала Колледж Вильгельма и Марии, чтобы не расставаться со мной. На втором году обучения в результате непростительной небрежности она забеременела. Я договорился и заплатил за аборт. Почти всю среднюю школу, а потом несколько лет в колледже я воображал, что люблю эту девушку, люблю примитивно и бессмысленно, именно так, как я и представлял себе любовь. Я не говорил о ней Анне. Отчасти потому, что не видел для этого причин; отчасти потому, что меня унижало такое приложение (в то время это казалось зависимостью и скукой): девушка в Вирджинии, назовем ее Энн. Я думал, это лишь досадная ошибка, а эгоизм не требует комментариев.