«Как ты нашла в себе ее».

Карандаш в скайпе замер. Я ждала, хотя уже знала, что Макос имеет в виду. Карандаш снова зашевелился:

«Германию…»

Витя меня раздражал. Это ужасно, когда за тобой таскается едва умеющий ходить малыш!

— Мам, он противный! — сказала я важно, даже руки скрестила на груди для пущей убедительности.

— Доча, он же маленький совсем. — Мама говорила несерьезно, умилялась. — Ты же старше его, должна за ним присматривать.

Соседка, тетя Света, сидела рядом с мамой на скамейке и улыбалась, понимающе подмигивая.

В такие моменты казалось, что эта спасительная скамейка, ради посиделок на которой мама выходила по вечерам на улицу и брала меня с собой, моя любимая скамейка, самая лучшая на свете, не такая уж и хорошая, не такая уж и волшебная. Уговорить маму бросить швейную машинку и пойти гулять, выйти из душной однокомнатной квартиры, где грудой свалены перчатки — готовые, испорченные, недошитые, — всегда было волшебством. Волшебством этой маленькой, деревянной, окрашенной зеленым скамейки. Сама я на ней никогда не сидела. Я играла в шалаше у Димки.

— Мама, скажи ей, пусть не ломает ветки в моем шалаше! — обиженным тоном говорил тете Свете Димка.

— Она же маленькая. — Тетя Света переглядывалась с мамой.

— Я не маленькая! — топала я ногой и победно шла в шалаш — разжигать огонь из собранных веток.

Только Димка грубо выбивал из рук спички и кричал:

— Вот дура! Что, спалить мне тут все решила?

А его друзья похихикивали, сидя на старом, потертом коврике, цвет которого зависел от погоды. Пыльная и солнечная — серо-желтый. Дождливая или пасмурная — темно-серый. Они даже ставки делали, пока я прыгала вокруг Димки, пинала и толкала его за «дуру», пока я делала все, чтобы отобрать наконец коробок спичек, который до этого стащила у мамы из верхней полки. Уж очень тяжело мне доставался этот коробок: приходилось воображать себя скалолазом, перешагивать с одного шкафчика на следующий и карабкаться. Но коробок оставался у Димки, а я бежала к маме.

— Мама, он у меня спички отобрал! — с ревом сообщала я.

И вскоре осваивала новые высоты, которые мама находила для спичек.

Шалаш Димке я лично помогала мастерить — искала ветки с мамой, ходила по соседям и просила все, что они называли «старым хламом». Это благодаря мне в шалаше появился ковер. И благодаря мне там была жестяная кружка. И утюг, тот, который еще на углях. И тазик дырявый, пластмассовый. А еще футболка брата, правда, с дыркой на спине, по центру. И вот после всего этого Димка смел говорить, что шалаш только его!

— Мама, скажи ей! Кататься буду я! — кричал Димка, когда я вцеплялась в багажник его нового велосипеда.

Велосипед сверкал на солнце разноцветными бликами, а его красная рама горела тем самым костром, который мне все никак не удавалось разжечь.

— Дима, отдай. Она же девочка! — всплескивала руками тетя Света.

— Да, девочка! — подтверждала я и тянула велосипед к себе.

Кататься я не умела, но за шалаш мстила почти каждый вечер — водила велик по улице туда-сюда. Димка стоял у скамейки, в такие минуты — волшебной. Стоял злой и заплаканный. А друзья его снова делали ставки и подставляли друг другу лбы для щелбанов…

Я бы водила этот велик, с блестящим багажником и огненной рамой, до самой ночи, до того времени, когда станет «уже поздно» и надо будет идти домой. Но всегда из соседнего подъезда, как карликовый мишка, вываливался Витя. И бежал ко мне, а потом за мной. По пятам. Спотыкался, падал, поднимался и снова шел. А я еще больше ускоряла шаг, чтоб еще раз упал, чтоб больнее упал, чтоб отстал. И он падал еще несколько раз. В конце концов Витя начинал реветь, мама принималась меня ругать, а Димка торжественно отбирал велосипед.

Вот как все это стерпеть? Я не могла терпеть. А мама повторяла, как зазубренное стихотворение про глупую муху и храброго комарика, которое мы учили с папой:

— Доча, он же маленький совсем!

Маленький, маленький…

— Ну и что! Я тоже маленькая! — ответила я.

Но отчего-то это признание вызвало у всех мам на скамейке смех.

— Вот видишь, — тоненьким голоском сказала Юля, мама Вити, — он тебя любит, жить без тебя не может. Ты не обижай его, пожалуйста.

— Это почему от его любви я должна страдать? Не буду за ним смотреть! Пусть не ходит за мной!

Но Витя все равно ходил за мной по пятам. Молча. Почти беззвучно. А я от него убегала…

Как-то утром мама позвала меня к окну. Шел дождь. Она открыла окно, чтобы я могла прокричать дождику:

— Дождик, дождик, лей, лей, чтобы было веселей!

Я протянула руки вперед, за бельевые веревки, чтобы ангелочки принесли мне прямо на ладони капельки счастья. Так мама говорила: каждую каплю дождя на землю приносят ангелы, каждая капля дождя — это счастье.

— Ого, как много ангелов! — шептала я. — Ого, как много счастья!

Дождь хлестал меня по рукам, щекотал, смешил. И тут я увидела: там, внизу, на площадке перед домом, с машины выгружали доски, железные прутья и стволы деревьев, без коры и почерневшие от воды.

— Мама, мама, а что это?

Мама принесла мне в пиале талкан[1], разбавленный молоком, с сахаром, посмотрела в окно и сказала:

— Не знаю. Развлечения вам, наверное, будут строить.

Кому это — нам и как развлечения можно построить, я узнала уже через два дня. Мы вышли на улицу и увидели толпу детей, незнакомых, нездешних. Видимо, из других домов, тех, что стояли напротив наших, вдалеке. Но что там дети! Все они лазали по странным конструкциям, которые выросли из земли на голой площадке. На той самой, где мы собрались однажды со всех четырех соседствующих домов, когда было землетрясение.

Брат тогда остался спать дома, а меня папа вынес на руках, завернув в одеяло. Дома качались, а дяденька-великан тряс позади них сетками с пустыми бутылками. Видимо, сдать пытался, да вытащить всё не мог. Я даже представила, как он распахивает окна, проталкивает ручища и шарит по кухням и кладовым в поисках пустых бутылок. Мама тогда причитала, а папа все говорил о том, что земля трясется и что поэтому нужно выходить на улицу. Даже если ночь. Но они врали, чтобы меня не напугать. Я-то знаю, что за домом был великан и он шумел бутылками. Пустыми.