Мадам Мегрэ так разнервничалась, что ей стало жарко — кровь прилила к щекам.

— Как тебя зовут? — спросила она малыша.

Но он молчал и не сводил с нее своих темных глаз.

— А где твой дом, ты знаешь?

Мальчик не слушал ее, он конечно же не понимал по-французски.

— Простите, месье, скажите, пожалуйста, который час?

— Без двадцати двух минут двенадцать, мадам.

Мать ребенка все не шла. И когда повсюду прогудело двенадцать и строители оккупировали соседний бар, она тоже не пришла.

Из дома напротив вышел доктор Флореско, сел в маленькую черную машину, а мадам Мегрэ так и не решилась оставить мальчика и подойти извиниться.

Сейчас ее больше всего тревожила курица, оставленная на огне. Мегрэ сказал, что почти наверняка в час придет обедать.

Может, предупредить полицию? Но и для этого надо отойти. Если она уведет с собой ребенка, а мать тем временем вернется, она же с ума сойдет от беспокойства. Бог знает, куда она кинется и где они тогда встретятся! И крохотного малыша тоже не оставишь одного посредине сквера, в двух шагах от снующих туда-сюда машин и автобусов.

— Простите, месье, будьте любезны, скажите, пожалуйста, который час?

— Половина первого.

Курица, конечно, уже горит; вот-вот придет Мегрэ.

И впервые за столько лет супружеской жизни ее не будет дома.

Позвонить ему невозможно, ведь для этого пришлось бы оставить мальчика и зайти в бар. Хоть бы тот полицейский снова появился или любой другой, она бы сказала, кто она, и он позвонил бы мужу. Как назло, ни одного поблизости не видно. Она смотрела во все стороны, садилась, вставала, то и дело ей казалось, что она видит знакомую белую шляпку, но всякий раз это была не та, которую она ждала.

Она насчитала больше двадцати шляпок за полчаса, четыре их обладательницы были к тому же в голубых костюмах.

В одиннадцать часов, как раз когда мадам Мегрэ начинала волноваться, оставшись посреди сквера с малышом, комиссар надевал шляпу, отдавая последние распоряжения Люка. Покинув свой кабинет не в самом лучшем настроении, Мегрэ шел к маленькой двери, соединявшей полицию с Дворцом правосудия.

Так уж повелось, что примерно с тех пор, как мадам Мегрэ стала ездить к своему зубному врачу в девятый округ, комиссар с утра приходил в следственный отдел.

Там на скамьях, ожидая своей очереди в коридоре, всегда сидели на редкость странные люди, некоторые даже между двумя полицейскими. Мегрэ стучал в дверь, где была табличка:

«Судебный следователь Доссен».

— Войдите.

Доссен был самый высокий юрист в Париже, и всегда казалось, что он стесняется своего роста, словно извиняется за свой аристократический силуэт русской борзой.

— Садитесь, Мегрэ. Курите свою трубку. Вы прочли сегодняшнюю заметку?

— Я еще не видел газет.

Доссен положил перед ним газету, на первой странице которой крупным шрифтом был набран заголовок:

ДЕЛО СТЁВЕЛЬСА

Г-н Филипп Лиотар обращается в Лигу Прав Человека

— Я долго обсуждал это с прокурором. Мы не можем отпустить переплетчика хотя бы из-за язвительности самого Лиотара.

Всего пару недель назад это имя во Дворце правосудия почти никому не было известно. Серьезных дел Филипп Лиотар, которому едва исполнилось тридцать, никогда еще не вел. Пробыв пять лет секретарем под крылышком у знаменитого адвоката, он только-только начинал самостоятельную жизнь и обитал пока в плохонькой, мягко говоря, квартирке на улице Бержер, неподалеку от дома свиданий.

С тех пор как разразилось дело Стёвельса, газеты что ни день писали о Лиотаре; он давал скандальные интервью, делал широковещательные заявления и даже мелькал со своим всклокоченным чубом и саркастической улыбочкой в теленовостях.

— У вас ничего нового?

— Ничего заслуживающего внимания.

— Вы надеетесь найти человека, давшего телеграмму?

— Торранс в Конкарно. Он очень расторопный.

Дело Стёвельса, уже три недели будоражащее общественное мнение, подавалось с заголовками, достойными бульварного романа.

Началось с такого:

ПОДВАЛ НА УЛИЦЕ ТЮРЕНН

По случайности это все происходило в квартале, который Мегрэ очень хорошо знал, даже мечтал одно время жить там, в пятидесяти метрах от площади Вогезов.

Оставляя за спиной узкую улочку Фран-Буржуа, с угла площади повернув на улицу Тюренн, ведущую к площади Республики, по левую руку видишь желтый дом, в котором расположилось бистро, потом молочную Сальмона. Рядом застекленная мастерская с низким потолком, на пыльной витрине потускневшие буквы: «Художественный переплет». В соседней лавочке вдова Ранее держит торговлю зонтиками.

Между мастерской и витриной с зонтиками — ворота, над ними полукруглый свод, здесь же каморка консьержки, а в глубине двора — старинный особняк, в котором теперь полно и контор, и частных квартир.

ТРУП В ПЕЧКЕ?

Публика только не знала (полиция в свой черед позаботилась, чтобы об этом не пронюхала пресса), насколько случайно все вскрылось.

Однажды утром в своем почтовом ящике уголовная полиция обнаружила замусоленный обрывок оберточной бумаги, где было написано:

«ПЕРЕПЛЕТЧИК С УЛИЦЫ ТЮРЕНН СЖЕГ У СЕБЯ В ПЕЧКЕ ТРУП».

Подпись, разумеется, отсутствовала. Бумажка в конце концов попала на стол к Мегрэ, он отнесся к ней весьма скептически, — даже не стал беспокоить старых своих инспекторов, а отправил малыша Лапуэнта, который жаждал проявить себя и просто рвался в бой.

Лапуэнт выяснил, что на улице Тюренн действительно живет переплетчик, фламандец, переехавший во Францию уже двадцать пять лет назад, некий Франс Стёвельс. Выдав себя за сотрудника санитарной службы, инспектор осмотрел помещение и вернулся с подробным планом его квартиры и мастерской.

— Стёвельс, господин комиссар, работает, если можно так выразиться, в витрине. Мастерская его, все более темная по мере удаления от окна, разгорожена, за перегородкой у Стёвельсов устроена спальня. Лестница оттуда ведет в полуподвал, там кухня, а при ней — маленькая комнатка, она служит им столовой, внизу целый день горит свет; еще у них есть подвал.

— С печкой?

— Да. Очень старого образца, и сохранилась она у них не в лучшем виде.

— Но работает?

— Сегодня ее не топили.

В пять часов с обыском на улицу Тюренн отправился Люка. По счастью, он предусмотрительно взял с собой ордер, без которого переплетчик, заявивший о неприкосновенности своего жилища, не позволил бы ему даже войти.

Так что бригадир Люка чуть было не вернулся несолоно хлебавши, и теперь, когда дело Стёвельса стало кошмаром для всей уголовной полиции, на него почти сердились, что кое-что ему удалось найти.