Он не считал себя старым – через год разменяет пятый десяток, – но чувствовал, что все безнадежней отстает, и кроме постоянного угнетения это приносило куда более заметную финансовую неудовлетворенность. Нику понятия не имел, куда податься, при том что он, воспитанник кишиневского детского дома, стал взрослым, так и не перестав быть ребенком. Да и в тюрьму он попал совсем мальчишкой, в двадцать один год, имея за спиной три года стажа домушником и около тридцати обчищенных квартир, при том, что следствию удалось доказать его причастность лишь к двум кражам. Он вспоминал себя того, наглого и побитого жизнью ребенка и видел себя сегодняшнего, зацикленного как маленькая девочка на детской горке. Вот она карабкается по лестнице на горку, запинается о последнюю ступеньку и растягивается на верхней площадке. С ревом тянется к издерганной матери, вздрагивает в ее объятиях, успокаивается и с веселым визгом съезжает вниз, чтобы оказаться у подножия горки, на верхней площадке которой она вновь устроит плач и вой.

Нику тоже бегал по кругу, много лет подряд, и спотыкался в одних и тех же местах. Он сидел на скамейке, рассеянно смотрел на детей и пытался понять, кто она, эта девушка из глазка – спасение или очередная уловка водящей его за нос и по замкнутому кругу судьбы?

Вот, кстати и она – выходит и действительно из четвертого подъезда. Поднявшись, Нику отпустил девушку от себя шагов на двадцать и вышел за ней на улицу Доги. Дошел до перекрестка с улицей Владимиреску, трусцой пересек пешеходный переход и когда понял, что девушка вот-вот запрыгнет в троллейбус, побежал по-настоящему.

Вместе они доехали до конечной седьмого маршрута, где троллейбус, устав от бесконечного подъема в гору, с трудом поворачивает на улицу Докучаева и еле проползает последние метры до остановки. Вот и предлог поменять район работы, если, конечно, девушка действительно здесь живет. Обчищать квартиры в собственном районе было невозможно, и Нику подумал о Ботанике, идеальном спальном районе с множеством многоэтажек, куда, к тому же, девушке быстрее добираться.

Только бы все сошлось, повторял он про себя, признавая, что в слишком многое в его жизни не сходится. Мир, будь он неладен, стремительно меняется, вот только сильно ли успокаивает эта без конца повторяемая по телевизору фраза? Как бы то ни было, это было правдой: мир, к которому он привык, изменился до уродливой неузнаваемости. Его не пугала даже сигнализация почти в каждой квартире, хотя может ли не пугать квартирного вора сигнализация? Изменилось, причем не в лучшую сторону, наполнение квартир.

Во-первых, в них появились люди. Мокрушником Нику никогда не был и перед тем, как достать отмычку, молился, чтобы в доме не оказалось живой души. Теперь найти пустую квартиру – даже днем, даже летом, – было занятием не из простых. Домохозяйки, эти женщины от двадцати пяти до пенсии, домработницы любых возрастов, всегда наглые и крикливые, появлявшиеся именно тогда, когда поселяется уверенность в стерильной чистоте квартиры от живых существ. Женщины, сплошные женщины. Женщины с детьми, женщины с любовниками – они ломали намеченные планы, сокращали доходы, рушили дело всей его жизни.

Во-вторых, даже в отсутствии людей, квартиры не радовали щедростью трофеев. Прошли времена легенд и воровских мифов, в том числе об украденном еще при Брежневе телевизоре, который якобы спустили с девятого этажа при помощи пристроенного к многоэтажке строительного подъемника – обычно их устанавливают для сезонного латания крыши. Теперь телевизор мог украсть лишь сумасшедший, и лишь сумасшедший мог позариться на стационарный компьютер. Из техники крали, в основном, ноутбуки, но и здесь улов был невелик: хозяева переносных компьютеров привыкли таскать их целыми днями на себе, в сумке через плечо. Мало-мальски сохраняли позиции ювелирные украшения. Они, пусть и не так как в прежние времена, всегда были в избытке – на то они и вечные ценности. И уж совсем плохо обстояло дело с наличными деньгами.

Между прочим, Нику с самого начала не переносил новое племя, этих взломщиков банкоматов, причем еще тогда, когда первые из них стали попадаться на попытке выковырять банкноты с помощью отвертки. Он ненавидел эти серые лица с камер слежения, эти натянутые на глаза спортивные шапочки. Глядя на них в разделах полицейской хроники, Нику понимал свою безнадежную отсталость и вынужден был признать, что извлечь деньги из банкомата ему не удалось бы даже при помощи килограмма тротила. Деньги из квартир, деньги, зажатые между страницами в книжном шкафу, купюры из бабушкиных ридикюлей, обернутые в три шелковых платка – все это добро теперь превратились в маленькую прямоугольную пластинку из пластика. У него не было причин любить взломщиков банкоматов, этих шустрых парней, перехватывавших его заработки прямо из банкоматной щели.

А еще Нику видел, как погибает общак. По привычке, а скорее из чувства долга, все более похожего на гаснущую надежду, он еще ездил на Малую Малину, с деньгами для общака, который держал Влад Цыган. Дом Цыгана, еще лет десять назад напоминавший перевалочный пункт беженцев, теперь был огорожен трехметровым забором, из-за которого виднелись второй и третий этажи, а также мансарда особняка, построенного на месте когда-то одноэтажного дома. Теперь Нику не пускали даже за порог, а деньги принимал охранник: отрывал щель в калитке, снаружи не отличавшуюся от щели почтового ящика, и ждал, пока Нику протянет конверт. Когда с обратной стороны за конверт никто не тянул, он проваливался куда-то в пустоту, и Нику казалось, что его деньги каждый раз подбирают с земли.

Хозяина особняка он теперь видел лишь по телевизору. Нику помнил Влада Цыгана еще молодым, без седины, залысин и заметного живота, вечного хохмача, заливавшегося над собственными анекдотами и все никак не мог привыкнуть к тому, что депутат Парламента в зеленом галстуке, легко переходящий от борьбы с коррупцией на подробности реформы медицины и есть тот самый авторитет, с которым в годы их общей молодости было так легко и надежно. Влад, с которым Нику чувствовал себя наравне.

В последний раз с Владом он столкнулся у этого самого забора года три назад. Нику, как обычно, принес деньги, но на протянутый конверт охранник Цыгана, детина в темных очках, отреагировал с невероятной для его комплекции прыткостью. В мгновение ока выбил у Нику конверт, а во второе – скрутил ему руки за спиной и оцарапал грудь, колени и правую щеку об асфальт.

– Полегче, Рику! – отплевываясь кровью от пыли, услышал Нику голос Цыгана. – Это же друг семьи, будь с ним повежливей. И, кстати, посмотри, что там у него в конверте.

В конверте было сто евро одной купюрой. Взяв ее двумя пальцами как пинцетом, Цыган посмотрел через купюру на свет, словно проверяя ее на подлинность.

– Тяжелые времена, братишка? – спросил он лежащего с заломанными руками Нику.

– Но ты все равно заходи, – добавил авторитет. – Кто знает, где все мы будем лет через пять?

Нику так и сделал. Приходил каждый месяц с конвертом, в котором лежало когда сто, когда сто пятьдесят, но чаще всего восемьдесят евро. Эту сумму Нику считал компромиссом между позорными пятидесятью и разорительной для него сотней, причем думал, что еще уступает, округляя средние семьдесят пять в большую сторону. Как бы то ни было, но принимая деньги, ему делали одолжение. Правда, за трехметровый забор Нику больше не пускали, не было и никаких обнадеживающих вестей с той стороны. Ему ничего не обещали, но и не прогоняли и, кажется, это было вполне адекватным ответом на его больше похожий на подачку вклад в тот старый добрый общак, в существование которого верил, похоже, лишь он один.