Под колесами шуршит гравий. Я смотрю на дом, который люблю, и думаю, а не продать ли его и не переехать ли в крошечный домишко в какой-нибудь дыре. Руки уже привычно трут урчащий желудок, и перед глазами встает сцена с официанткой: расплывчатый нечеткий образ. Я не помню, какие у нее волосы — короткие или длинные, светлые или темные, кудрявые или нет. Ей тридцать с хвостиком или сорок?

Уж точно не меньше тридцати. Как я выжила, не знаю.

А что говорить о Мег? Стремление обожаемого папочки трахать бабу, которая покупает одежду в магазинах для школьниц, — это уже совсем.

Внезапно возникший образ их слившихся тел застает меня врасплох. Она кричит во время секса так же, как я? Он стискивает волосы на ее затылке так же, как на моем?

Катятся слезы. Надо взять себя в руки. Вытираю слезы рукавом, не отводя глаз от сада. Его сада. И довольно быстро прихожу к заключению: это мой дом, не продам! Сначала Адаму придется вынести меня отсюда в гробу.

Сваливаю пакеты с провизией и поднимаюсь на самый верх — здесь я работаю. Студия освещена солнечными лучами; они проникают через три мансардных окна, напротив которых расположено мое рабочее место: экраны, куда компьютерная программа выводит текст и ноты сочиняемых мной песен. Сажусь за стол выполнять задание Каролины. Через минуту готов набросок текста: шесть небрежно написанных строк. Я — воспитанный, послушный, единственный выживший ребенок эксцентричной матери и отца-алкоголика. Кто еще? Я продолжаю, отчаянно надеясь, что доктор Гетенберг знает, зачем все это нужно.

На странице постепенно проявляется мое прошлое.

Ребенок, потерявший отца, которого погубила тяга к выпивке. Жена, чей муж уже однажды признавался, что провел ночь с другой. Мать, испытывающая чувство вины из-за того, что одного лишь материнства ей мало.

Два исписанных листа. Вот это — моя жизнь? Это просто повседневная суета!

Поможет ли моя писанина доктору Гетенберг?

Информация о том, что в шесть лет я потеряла брата, которому было три, — неужели это выявит особенности моей личности, о которых я и не подозреваю?

Мое стремление писать хорошие песни и обрести успех позволит что-то понять? Джош регулярно заверяет меня, что скоро я взорву мир поп-музыки. Он уверен в этом, а я — нет. Уверена я в одном: мой муж мне врет и изменяет. Замечен в измене как минимум дважды, что позволяет считать его серийным изменником.

Именно это, написанное черным по белому, и придется читать доктору Гетенберг. Именно это перекрывает все остальное.

Раздается звонок мобильного, и сейчас, увидев его номер, я смеюсь. Мой муж искренне полагает, что если звонить не переставая, в один прекрасный день я превращусь в прежнюю милую бесконфликтную женушку.

В какой-то мере и я надеюсь, что он прав, поскольку теперешняя злость сжирает меня изнутри, жадно чавкая.

Словно подтверждая это, громко урчит желудок.

Я спускаюсь по лестнице, мимо фотографий на стенах.

Целый фотоархив… Пальцы задерживаются над снимками. Вот маленькая Мег — как ее хочется потрогать!

— а вот мы с Адамом, молодые, смеющиеся. Старое свадебное фото, полное любви и надежды. А вот его щелкнули на барбекю у соседей: Адам позирует, словно модель для журнала, смотрит прямо в объектив, подбородок вздернут. Загорелые длинные ноги в шортах, русые, коротко остриженные волосы, блестящие в ярких лучах летнего солнца.

Еще шаг вниз по лестнице — и я понимаю: спроси меня кто-нибудь еще несколько недель назад, счастливы ли мы, и я уверенно ответила бы: «Да, конечно».

Вот какой превосходный лгун мой муж.

В кухне я достаю бокал и наполняю до края холодным совиньоном. Копаюсь в одном из принесенных пакетов, достаю печеный конвертик с куриной начинкой и медленно жую, смиренно слушая звучащий в голове голос. Он твердит мне, что надо есть. Я не хочу. А вот выпить — это дело. Алкоголь идет по пищеводу вниз, и мне становится хорошо.

Послеполуденное сентябрьское солнце скользит сквозь двойные двери, ведущие в садик за домом.

Я расхаживаю по кухне — конвертик в одной руке, бокал в другой — и попадаю в мелькание света и тени.

Откусить, запить вином… В промежутке я мычу слова песни, которую написала вчера. На лице возникает слабое подобие улыбки. Словарь пополнился рифмой для слова «ублюдок». «Нелюдок» — подлый гнусный трус. Адам-нелюдок. Улыбка на моем лице становится шире и мешает жевать.

Мне надо работать, и я начинаю подъем по лестнице.

Уже на четвертой ступеньке сажусь и замираю без движения. Взгляд — в одной точке, мышцы не хотят сокращаться. Отвечающая за познание часть мозга вне игры. Ноги объявили забастовку, руки словно приклеены к коленям. Меня вновь одолевают вспышки воспоминаний: места, где мы были, песни, которые мы пели, общие радости… Цепенею от страха, что все пойдет по кругу.

Как с этим бороться? Отпустит, если глубоко размеренно дышать? Киваю сама себе. Да, надо просто переждать. Вот наступит следующий месяц, а с ним и придет начало новой жизни. Само собой.

Я сдвигаюсь с места, только когда меня окружает темнота. Иду вниз, включаю свет, достаю из холодильника бутылку вина, несу в гостиную. Городской телефон звонит через тридцать минут, когда я пялюсь в плазменный экран огромного телевизора Адама.

— Подите вон! — Сэр Алан, воротила бизнеса, во весь экран наставляет указующий перст на провинившуюся сотрудницу.

— Да, подруга, понимаю тебя, — сочувствую я. — Бет, подите вон!

Я протягиваю бокал с вином в сторону жертвы лорда и поднимаю трубку, уверенная, что в такой час звонить может только Мег.

— Мег?

— Бет, это я…

Это вовсе не Мег, моя замечательная девочка. Это ублюдок, от которого ей досталась половина ДНК, гнусный подлый трус. Как только я слышу его голос, каждая моя клеточка начинает по нему тосковать.

Сердце выпрыгивает из груди.

— Как ты? — спрашивает он. — Бет, не бросай трубку. Пожалуйста, давай поговорим.

— Я не хочу с тобой говорить.

Он молчит.

— Ты с ней?

Молчание явно становится виноватым.

— Ты знаешь, что ты нелюдок? — спрашивает выпитое мной вино.

Он вздыхает:

— Да, ты это много раз мне говорила.

— Нет, я много раз говорила тебе, что ты ублюдок, а сейчас говорю, что ты к тому же нелюдок.

Молчание.

Он, вероятно, звонит из кухни: где-то рядом шумит посудомоечная машина. Домашняя идиллия, покой и уют. Как в кино. А он говорит приглушенным голосом, словно не желая, чтобы его услышали.

— Отвали, Адам.

Я швыряю трубку. Смотрю на бутылку. Похоже, во мне просыпаются отцовские гены.

Разрыв соединения. Она повесила трубку. Снова…