Этой отнимающей все силы борьбе Бернанос посвящает последние три года жизни. Он работает с непреклонной решимостью: «Завтра, как и вчера, здесь, как и в Бразилии, — пишет он 27 декабря 1945 года, — я буду говорить для тех, кто не хочет быть обманутым и не путает иллюзию с надеждой». Журналист, лектор — он использует любую трибуну: от «Combat» до «Figaro», а также «La Bataille», «Carrefour», «L’Intransigeant», выступает перед самой разной аудиторией во Франции, Швейцарии, Бельгии, Северной Африке. Разумеется, для Бернаноса статьи и лекции — средство обеспечить себя и семью, таков закон писательского ремесла, тем более если перо — единственный источник существования. Перо кормит, но взамен отбирает жизнь. Писатель поистине исторгает эти страницы из своей души, порой на них ложится тень приближающейся смерти. Если говорить только о лекциях, они могут показаться не столь значительными, как статьи, где блещет талант полемиста, которым Бернанос быть не хотел. В лекциях порой дышит энергия, вихрь неподдельной страсти (правда, стремясь заразить ею слушателей, автор не скупится на всевозможные приемы), в другие моменты ход рассуждений как бы замедляется: похоже, зло противится анализу, увертывается, находя тысячи отговорок, и приходится упорно опровергать их одну за другой. Необходимо еще приспособиться к слушателю, последовательно уводя его от готовых схем мышления. Требуется время и немало усилий, чтобы вернуть зрение этому слепцу, которого стараются держать в шорах невероятно активные силы конформизма (государственная пропаганда среди них, пожалуй, наиболее откровенна). Изменения темпа особенно привлекают внимание в двух первых «лекциях», смонтированных Альбером Бегеном из многочисленных фрагментарных вариантов двух больших лекционных циклов, прочитанных с декабря 1946-го по весну 1947 года. Местами здесь заметно и некоторое многословие. Эти два текста, такие как есть (и нельзя не восхищаться изобретательностью и скрупулезной строгостью работы Бегена), вместе с двумя последующими дают нам возможность приобщиться к поздним размышлениям писателя, который в открытом противостоянии пытливо всматривается в современный ему мир, — вернее, назвать этот мир нашим.

«Четыре большие пламенные речи о бедствиях нашего времени» — так определил Альбер Беген четыре из пяти текстов, опубликованных им в 1953 году. Именно в таком свете и нужно их воспринимать: Бернанос не повторяет, он переписывает, заново формулируя то, что не дает покоя. Как в композиции, так и в плане анализа различия между ними существеннее, чем может показаться поначалу.

Первая из «лекций», если мы согласимся так их называть, развертывается под знаком надежды и борьбы. Лектор формулирует парадокс: упадок, переживаемый страной, дает ей исторический шанс. Она пала, потерпев самое тяжкое в своей истории поражение, но, возможно, благодаря этому миллионы людей, ее далеких друзей в Латинской Америке или где-то еще, яснее поняли, какое место занимает она в мировой истории, в их сознании. Унижение причиняет ей страдания, но без страдания нет искупления. Техника и человек вступили в беспощадную борьбу, но, по сути, Техника черпает силу в том, что ее пособником выступает аппетит самого человека. Однако скрытая схема доказательства, связанная с логикой лекции, основана на подчеркнутом неравенстве представленных сил.

Его возможности безграничны — это «колоссальная машина пропаганды». На карту поставлено все: техника «может уничтожить человечество, может довести его до такой глубокой деградации, что оно потеряет право называться разумным». Против — в представленной здесь диспозиции — не выступает никто, почти никто. Французская мысль постепенно «уступила» давлению противника. И французы, за исключением «горстки» сопротивленцев, павших в бою, давно уже стали всего лишь «массой», поддавшейся самоубийственному соблазну, легкой добычей для того, кто пожелает ее взять… Тем не менее одинокий голос лектора произносит свой символ веры, почти отчаянное чистое утверждение: «Но мы уже знаем, что французская мысль не капитулирует». Логическим завершением становится призыв к сопротивлению и к победе, вопреки едва ли не очевидному сценарию.

Вторая «лекция», составленная почти в то же время, отличается от первой и тональностью, и системой аргументации. Она более мрачная, здесь зло предстает во всем его размахе и глубине: «Все человечество больно». Речь идет о недуге духовном — и самом тяжком: об утрате духа свободы. Не стоит возлагать всю вину на разрушившие мир диктатуры, корни зла глубже, и в действительности за него в ответе общество техников, симбиоз государства и треста, который прекрасно приспособился к демократии, но преследует только одну цель: установить мировую политическую диктатуру путем диктатуры экономической. Этот принцип порабощения личности, извращая ее духовные основы, предельно жесток: он объясняет не только душу палача, носителя тоталитарной власти, но и душу на все согласной жертвы, находящей для себя алиби в непротивлении. Мы видим, что, хотя общий план и приемы в целом схожи (гиперболизация противника, дисквалификация признанных героев, идет ли речь о Франции, католиках или призыве к мобилизации), лектор достигает здесь убедительности другими средствами. Слушателю предлагается взглянуть прямо в глаза чудовищу, которое само испытывает страх: оно чувствует себя сильным, запугивая, отравляя исподтишка, но открытый бой не для него.

В первой версии, можно сказать, субъект отсутствует, во второй он обесценивается. В обоих случаях обозначено пустующее место, предоставленное в распоряжение слушателя (дважды возникающий силуэт генерала де Голля в четвертой части первой «лекции», кажется, выполняет эту функцию указания на некое свободное пространство). Третий вариант, где схема действия драматически перевернута и само зло превращается в субъект желания, воплощен в лекции, прочитанной в Сорбонне 7 февраля 1947 года. Бернанос озаглавил ее «Революция и свобода» (заменив заранее объявленное название «Демократия и революция»).

Эта лекция, менее тщательно проработанная с точки зрения формы (вероятно, Бернанос сочинял ее в спешке), развертывается в основном в двойной плоскости, социолого-психоаналитической, как сказали бы сегодня. Использование этих терминов требует осторожности, ведь взгляд лектора (он сам это подчеркивает) по-прежнему остается взглядом писателя, который к тому же рассматривает события истории сквозь призму христианской концепции человека. Так или иначе, с одной стороны, Бернанос анализирует эволюцию машинного производства, «проституированного» спекуляцией, а затем присвоенного государством, с другой — исследует духовные корни капитуляции личности перед соблазном механики — своего рода наркотика. Из этого двойного анализа следует, что вот уже более столетия человек, пользуясь машинами, утратил инициативу. Игру ведет мир техники, извращенный, в свою очередь, властью денег: он делает с индивидуумом все, что хочет, внедряясь в глубины его разума. Но чего он хочет? Такова отправная точка олицетворения, которое проходит сквозь весь текст, постепенно обгоняя простую диалектику, олицетворения технической цивилизации и — более глобально — современный мир. Вот он, монстр техники, колосс, овладевающий нашим мозгом с намерением «вскоре, быть может, заполучить человеческий материал, созданный для него, приспособленный к его нуждам». Он «хочет», «требует», «боится». «Он не терпит возражений», а главное — «он велит, приказывает, неотступно требует производить, дабы не оставлять нам времени на размышления». Его союзник — наша покорность, он и не ждет от нас ничего другого. Его противник — наш отказ, если у нас еще хватит мужества и воли отказаться… Он хочет завладеть планетой, если только в приступе delirium tremens не уничтожит себя, а вместе с собой и человека (в таких делах он непревзойденный мастер). Слушатель, читатель чувствует себя на месте противника рокового героя, он поставлен в ситуацию чрезвычайную.