Теперь мама забеспокоилась, теребя в руках пояс халата.

— Я просто прибиралась здесь, — сказала она.

Я не стала спрашивать, что именно требовалось прибрать в комнате, в которой ничего не менялось. Воздух в ней был тяжелый, спертый. Я уловила кислый запах немытого тела и перегоревшего алкоголя и ощутила приступ отвращения. Мне хотелось только свернуть разговор, выбраться из дома и уйти как можно дальше.

— Прости. Я не хотела тебе помешать. — Я отступила по коридору в сторону своей комнаты. — Я собираюсь пробежаться.

— Пробежаться, — повторила мама, прищурившись, — что ж, не смею тебя задерживать.

Мамин тон меня задел.

— Я… я думала, что побеспокоила тебя.

— О нет, развлекайся. Ты всегда это делаешь.

Мне не следовало отвечать. Не следовало попадаться на эту удочку. Обычно мне не удавалось одерживать верх.

— И что это значит?

— Думаю, ты знаешь. — Опираясь на дверную ручку, она выпрямилась во весь рост, оказавшись на полдюйма ниже меня; в общем, не выше. — Ты приходишь и уходишь, когда тебе заблагорассудится. Ты же всегда поступаешь как считаешь нужным, не так ли, Сара?

Чтобы сдержаться, мне пришлось бы досчитать до миллиона. Тем не менее я оставила при себе все, о чем думала и желала бы сказать, а именно: «Заткнись, эгоистичная стерва. Я здесь только из ложного чувства верности. Я здесь только потому, что папа не хотел, чтобы ты оставалась одна, и ни по какой другой причине, поскольку ты давным-давно выжгла всю любовь, которая у меня к тебе была, ты, неблагодарная, жалеющая себя корова».

Вслух же я произнесла:

— Я думала, тебе все равно.

— Думала? Ты вообще не думала. Ты вообще не думаешь.

Нетвердая походка слегка подпортила ее высокомерие, когда она величаво проследовала мимо меня, направляясь в свою комнату. В дверях она остановилась.

— Когда вернешься, не тревожь меня. Я рано лягу спать.

Начать с того, что мне вряд ли захочется с ней общаться. Но я кивнула, как будто поняла, превращая свой кивок в медленное, саркастическое покачивание головой, как только за матерью захлопнулась дверь. Я укрылась в своей комнате с чувством облегчения.

— Невероятная женщина, — сообщила я фотографии отца, стоявшей на столике рядом с кроватью. — С тебя причитается, еще как причитается.

Он с полным равнодушием продолжал улыбаться, и спустя пару секунд я заставила себя двигаться, начала рыться под кроватью в поисках кроссовок.

Какое наслаждение — скинуть с себя измятую влажную одежду и натянуть спортивные шорты и майку, подобрать густые кудри и почувствовать прикосновение к шее прохладного воздуха. Мгновение поколебавшись, я надела ветровку, вспомнив о вечерней прохладе, хотя день стоял теплый. Схватив бутылку с водой и телефон, я вышла на улицу и одобрительно вздохнула, пока на переднем крыльце встряхивала ноги, разминаясь. Пошел уже шестой час, но солнце все еще было ярким, свет его теплым и золотистым. По садам перекликались черные дрозды, когда я начала движение по дороге, поначалу не слишком быстро, чувствуя, как учащается дыхание, соразмеряясь с моим шагом. Я жила на маленькой тупиковой улице в Уилмингтон-истейт, районе застройки для лондонцев, в тридцатых годах двадцатого века гнавшихся за мечтой о жизни в пригороде. Керзон-клоуз представляла собой запущенную тихую заводь в двадцать домов, в которых обитали и давние жители, как мы с мамой, и новички, сбежавшие от лондонских цен на жилье. Одна из таких новоприбывших находилась в садике перед своим домом, и я, труся мимо, застенчиво ей улыбнулась. Ответа не последовало. Ничего удивительного. В общем и целом мы мало общались с соседями, даже с теми, кто жил здесь столько же, сколько мы, и даже дольше. В особенности с теми, кто жил здесь столько же. С теми, кто мог помнить. Кто знал.

Достигнув главной дороги, я увеличила скорость, пытаясь обогнать свои же мысли. Весь день меня исподволь донимали давно подавленные воспоминания, которые всплывали в памяти, как огромные пузыри на поверхности стоячего пруда. Странно, но я не испытывала ни малейшего дурного предчувствия, когда без пяти двенадцать раздался стук в дверь моей классной комнаты. Я была одна, готовясь к уроку с восьмым классом, и открыла дверь, за которой оказались Элейн Пеннингтон, энергичная и чрезвычайно грозная директриса Эджвортской школы для девочек, и позади нее высокий мужчина с сердитыми глазами. Видимо, родитель. Отец Дженни Шеферд, сообразила я через минуту. Выглядел он мрачно и уныло, и я тут же поняла: какая-то неприятность.

Я невольно прокрутила в голове эту сцену, как делала весь день. Элейн не стала терять времени на то, чтобы представлять нас друг другу.

— Следующий урок у вас в восьмом классе?

После почти года работы под началом Элейн она по-прежнему наводила на меня ужас. Ее присутствия оказывалось достаточно, чтобы язык у меня прилипал от страха к нёбу.

— Э… да, — в конце концов выдавила я. — Кого вы ищете?

— Всех, — ответил мне мистер Шеферд, опередив то, что могла бы сказать Элейн. — Мне нужно спросить у них, не знают ли они, где моя дочь.

Тут они оба вошли, и мистер Шеферд принялся беспокойно мерить шагами свободное пространство класса. Я познакомилась с ним в ноябре, на своей первой встрече с родителями; он тогда источал громогласное веселье, отпускал шуточки, от которых его красивая, эффектная жена в притворном ужасе закатывала глаза. Дженни унаследовала от миссис Шеферд хрупкое телосложение и глаза, опушенные длинными ресницами, но от отца ей досталась улыбка. Сегодня той улыбки не было и в помине; в моем классе мистера Шеферда окружало вибрирующее облако тревоги, лоб над темными, внимательными глазами собрался морщинами. Мистер Шеферд возвышался надо мной, но очевидные душевные страдания подрывали его физическую силу. Он подошел к окну и прислонился к подоконнику, как будто ноги больше не держали его, в ожидании глядя на нас, он безнадежно опустил руки.

— Полагаю, мне следует ввести вас в курс дела, Сара, чтобы вы поняли происходящее. Сегодня утром мистер Шеферд пришел ко мне и попросил нашей помощи в поисках его дочери Дженнифер. В выходные она пошла погулять… это было в субботу, так?

Шеферд кивнул:

— В субботу вечером. Около шести.

Я прикинула и прикусила губу. Вечер субботы, а сейчас почти полдень понедельника. Около двух дней. Не так уж и долго — или бесконечно долго, в зависимости от того, с чьей позиции рассматривать.

— Они с миссис Шеферд ждали, но к сумеркам она не появилась, а ее мобильный телефон не отвечал. Они пошли искать ее по маршруту, который она предположительно могла выбрать, но не нашли и следа. По возвращении миссис Шеферд позвонила в полицию, но там ей ничем особо не помогли.

— Они заверили, что в свое время она вернется. — Его тихий голос звучал мрачно, в нем слышалась боль. — Нам сказали, будто девочки в таком возрасте теряют чувство времени. Посоветовали не прекращать звонки на ее мобильный, а если она не ответит, обзвонить всех ее подруг и спросить у их родителей, не видели ли они ее. Они объяснили: для того чтобы начать поиск, им необходимо, чтобы девочка отсутствовала дольше. А кроме того, оказывается, в Соединенном Королевстве ребенок пропадает каждые пять минут — вы можете себе представить? — и они не могут направлять на это ресурсы, пока не сочтут, что ребенку угрожает опасность. Они думают, двенадцатилетняя девочка не особенно уязвима, и, вполне вероятно, она объявится и извинится за причиненное беспокойство. Если бы все было нормально, она уже вернулась бы с прогулки и всем бы нам рассказала, где находилась. Они не знают мою дочь. — Он посмотрел на меня. — Вы же ее знаете, не так ли? Вам понятно, что она никогда не ушла бы просто так, не поставив нас в известность.