Что четверка эта непростая, полковник Ничипоренко и так знал, а хмурился он вот отчего. Едва они там, в Нахаловке, обосновались, как явился к нему из Москвы, с самой что ни есть Лубянки, большой начальник, старший майор госбезопасности Николаев и распорядился, чтобы четверку эту здешняя милиция ни под каким видом не трогала, а в награду обещал ему, Ничипоренко, со временем перевод на хорошую должность в столицу нашей родины. Полковник было спросил – может, им какая помощь нужна, район-то уж больно неспокойный, на что старший майор только усмехнулся:

– Ничего, эти как-нибудь сами за себя постоят. Вся твоя помощь, полковник, в том, чтоб для твоих сыскарей их личностей как бы не существовало. Хорошо меня понял?

Какие уж тут непонятки? Видать, птицы высокого полета, небось какие-нибудь «внедренные», хотя, в общем, не его областного ума это дело, когда сама Лубянка приказывает.

– Так точно, все понял, товарищ старший майор государственной безопасности!

И вот на́ тебе – этот не в меру прыткий лейтенант!..

Дослушав его, полковник Ничипоренко спросил:

– А что, Нахаловка – это разве твоя земля?

– Никак нет, товарищ полковник, это я в свободное от службы время.

– Гляжу, времени свободного у тебя больно много.

– Виноват…

– Ладно, ладно. За бдительность благодарю, но дальше занимайся своими делами.

– Есть!

– Без тебя найдется кому этих четверых на заметку взять… А ты, Монин, вот что… Ты, я помню, в Минск хотел перевестись?

– Так точно, там у жены родня живет.

– Вот и лады, нынче же похлопочу о твоем переводе.

– Спасибо, товарищ полковник, уж не знаю как вас и благодарить.

– Ну-ну! Чего ж не пособить, когда хорошо служишь. В общем, готовься передавать дела. – «А то больно уж у тебя, друг ситный, шило в заднице».

* * *

И был еще один человек, который давно уже приглядывался к этой четверке, с прошлой весны поселившейся в N-ской Нахаловке. Когда впервые увидел издали эту девку на городском базаре, подумал: «Неужели?! Не может быть!» Лишь спустя несколько дней, дождавшись, когда она снова пойдет на базар, получше разглядел ее из окна в бинокль и понял: да, она! Теперь не оставалось никаких сомнений.

Как уцелела?.. Насколько ему до сих пор было известно, из тех, кто участвовал в проекте «Невидимка», в живых не осталось никого…

Впрочем, он-то сам остался, хотя с тех пор, как умно обставил свою «смерть», давно уже не числился в живых. Думал, что из «невидимок» он – единственный такой.

Теперь выходило, что, может, и нет, не единственный, и с этим надо было что-то решать.

До поры до времени их жизнь в N-ской Нахаловке была вполне спокойной. Известно было, что район это бандитский, но покуда настоящие урки их не трогали, видно, пока приглядывались. Если кто и доставлял мелкие хлопоты – так это всякая местная шантрапа, а вот опытному человеку сразу было видно, что, несмотря на внушительную внешность, этим ребяткам до настоящих урок – как ефрейтору до генералиссимуса. А по мелочам бывало, конечно, всякое.

Раз какой-то здешний амбал попытался Полину прижать. Это ее, «невидимку»!.. Хорошо, неотложка вовремя подоспела, а то лежать бы ему в морге с номерком на ноге.

Еще три здоровенных паренька попробовали вечером взять Юрия на гоп-стоп. И хоть он, Юрий, по выучке сильно уступал Полине, но те пареньки тоже, должно быть, надолго потеряли охоту к подобным подвигам.

У Кати как-то раз некий тип попытался кошелку вырвать из рук, когда она шла из магазина. Интересно, успел он, прежде чем свалиться в бессознанке, понять, кто это ему сапожком в лоб с такой силой заехал?

Ну и на Викентия однажды напали впятером, так потом трое из них месяц в больнице оклёмывались, а другие двое ходили с загипсованными руками.

Правда он, Васильцев, понимал, что просто так, ничем, дело не кончится. Он читал это во взглядах настоящих урок, истинных хозяев Нахаловки, знал, что встреча с ними тоже неминуема, но это его не сильно заботило, не сомневался – и от них отобьются.

А пока, после тех не бог весть каких приключений, их жизнь в Нахаловке стала вовсе спокойной и размеренной. Сам Юрий преподавал математику в местном железнодорожном техникуме, Катя вела хозяйство, Полина (она так и оставила за собой имя погибшей подруги, тоже «невидимки») служила секретарем-машинисткой в райотделе милиции, Викентий работал в механической мастерской.

Но если Катю и его, Юрия, после всего пережитого такая жизнь вполне устраивала, то Викентия и Полину жизнь без подвигов явно тяготила. Едва не сразу после того, как они тут поселились, Викентий насел на Васильцева: мол, два судьи есть? Есть! Васильцев и Катя! Палач тоже имеется, вполне законный, по праву происхождения, как и положено по уставу Тайного Суда, ведь он, Викентий, приходится хотя и приемным, но сыном покойному палачу, тоже Викентию, о чем и документ имеется. Так чего же, спрашивается, они тут сидят и мышей ни шиша не ловят?!

Юрий не стал разъяснять ему ситуацию так, как сам ее понимал: что пора распрощаться с этой опасной игрой, в которой не только караются преступники, но и сами судьи нравственно разрушаются. Он чувствовал, что Викентий, еще по сути остававшийся мальчишкой, едва ли его поймет, потому решил ограничиться формальной стороной дела. Чтобы Тайный Суд не превратился в судилище, в нем непременно должно быть три судьи, так уж заведено. Полина не в счет, поскольку судьями становятся исключительно по праву происхождения. Возразить Викентию было нечего – к уставу Тайного Суда он относился с пиететом, который привил ему покойный приемный отец. Вот тогда-то он и приуныл.

Была, впрочем, и еще одна причина для его уныния. Стенки в их хибаре были тонкие, фанерные, и однажды Юрий ненароком услышал разговор Викентия с Полиной.

– …Не надо! – говорила Полина. – Прошу тебя – больше никогда!

– Но почему?! У нас же с тобой там, в Москве, было уже…

– Да, было… Но тогда я еще «невидимкой» была, так что, можно сказать, это была и не я.

– А сейчас ты что же… меня… совсем?..

– Да нет, я люблю, люблю тебя, глупенький! Сейчас-то и люблю по-настоящему! Но только совсем не так, как ты хочешь. А как ты хочешь – так нельзя…

– Когда любят, то все можно…

– Да, обычно так… А со мной – иначе…

– Ты что, больная?

– Можно сказать, что и так. Только это не такая болезнь, как ты думаешь, она – в душе. Того, кто это со мной делает, я могу навсегда возненавидеть. Ты же не хочешь, чтобы я возненавидела тебя?

– А откуда это у тебя так?