Он вернулся к себе в спальню и позвонил бывшей жене.

– О чем ты вообще думала? – прошипел-прошептал он в телефон. Шипение-шепот ему пока не очень давалось, но с каждым днем получалось все лучше. – А если бы я куда-нибудь ушел, не заметив, что дети у меня?

– Именно поэтому я послала тебе эсэмэску, – ответила Рэйчел. На его шипение-шепот она обычно отвечала закатыванием глаз и возмутительно беспечным тоном.

– Ты их после полуночи привезла? Потому что я лег спать в двенадцать ночи.

– Я их завезла в четыре. Мне нужно было вовремя попасть на программу. Там внезапно освободилось место. Занятия начинаются в девять утра. Тоби, сделай мне одолжение. У меня сейчас трудный период. Мне нужно хоть какое-то время для себя.

Как будто теперь все ее время не принадлежало исключительно ей самой.

– Рэйчел, ты не имеешь права проделывать со мной такие штуки.

Теперь он произносил ее имя только в состоянии крайнего раздражения. Рэйчел.

– Почему? В эти выходные дети все равно должны быть у тебя.

– Да, но только с утра субботы! – Он потер двумя пальцами переносицу. – Выходные начинаются в субботу. Ты сама установила это правило.

– А что, у тебя были другие планы?

– О чем ты вообще? Рэйчел, а если бы вдруг пожар? Что если бы меня срочно вызвали к пациенту и я бы уехал, даже не зная, что дети тут?

– Но ведь ты не уехал. Извини, ты хочешь сказать, что я должна была тебя разбудить и сообщить, что привезла детей?

Он представил себе, как она его будит, и понял, как непоправимо это помешало бы ему привыкать к пробуждению без неё.

– Ты вообще не должна была их привозить!

– Ну, если то, что ты говорил вчера вечером, – правда, ты должен был этого ожидать.

Тоби напряг еще сонные мозги, припоминая последний неприятный диалог, и воспоминание пронзило его внезапным чудовищным ужасом. Рэйчел болтала какую-то чепуху о том, что открывает филиал своего агентства на Западном побережье, потому что еще недостаточно загружена и не окончательно зашивается с работой. Если честно, все это было как в тумане. Разговор закончила она, это он помнил, – кричала на него сквозь рыдания, так что он ничего не мог разобрать, и вдруг в телефоне наступила мертвая тишина, и он понял, что Рэйчел бросила трубку. Так теперь заканчивались их разговоры – в противовес прошлому, когда Тоби машинально извинялся. Ему всю жизнь твердили, что любовь – это когда тебе не приходится извиняться. Но на самом деле необходимость извиняться отпадает только после развода.

– Тоби, пойми, я оказалась в сложном положении, – говорила в это время Рэйчел. – Я понимаю, что это очень рано. Но тебе надо только отвести их в лагерь. А если у тебя уже другие планы на выходные, то вызови Мону. Почему мы вообще это обсуждаем?

Ну как она не видит, что это вовсе не мелочь?! У него и правда назначено свидание сегодня вечером. Он не хотел оставлять детей с Моной – это Рэйчел, а не он, считает Мону универсальным решением всех проблем. До Рэйчел, кажется, никак не дойдет, что он – живой человек, а не мигающий курсор на экране, повинующийся командам. Что он продолжает существовать, даже когда не находится в одной комнате с ней. Он не мог понять, какой смысл был заключать соглашения, если она даже не притворяется, что их соблюдает, и не извиняется, когда их нарушает. Он дал ей ключ от своей новой квартиры не для того, чтобы она вытворяла такие штуки, а для того, чтобы хоть как-то подтвердить: да, они разошлись полюбовно. Полюбовно. Вы когда-нибудь замечали, что это слово используется только для описания конфликтов? Может, его поэтому и используют только для конфликтов – не хотят пачкать им другие, нормальные отношения. Так слово «злокачественный» употребляют только для описания рака, хотя, по идее, оно годится и для других вещей.

Дети зашевелились, просыпаясь. Ну и ладно. Стояк у Тоби все равно уже опал.

Солли, его девятилетний сын, проснулся, но одиннадцатилетняя Ханна заявила, что хочет еще полежать.

– Прости, малыш, не получится, – сказал Тоби. – Нам выходить через двадцать минут.

Дети побрели в кухню, не открывая глаз, а Тоби принялся рыться у них в сумках в поисках вещей, которые следовало надеть в дневной лагерь. Ханна огрызнулась на него за то, что он выбрал неправильный наряд – легинсы, которые предназначались на завтра. Тоби подал ей крохотные красные шорты, и она выхватила их с неудержимой злобой – она явно не привыкла как-то себя ограничивать в проявлении эмоций. Потом она раздула ноздри, сжала губы и тем не менее как-то умудрилась сообщить, что он должен был купить «Корнфлекс», а не «Корн-чекс». Подтекстом шло: «За что мне выдали такого безмозглого кретина в качестве отца?!»

Солли, напротив, бодро съел свой «Корн-чекс», закрыл глаза и помотал головой от удовольствия:

– Ханна! Очень вкусно! Ты только попробуй!

Тоби уже дошел до того, что был благодарен сыну за это жалкое выражение солидарности. Солли понимал. Солли знал. Солли был его до такой степени, что Тоби и в голову не приходило усомниться, стоило ли вообще заводить детей. В Солли, так же как и в Тоби, жила внутренняя потребность, чтобы все было хорошо. Солли хотел, чтобы вокруг все было мирно – точно так же, как его отец. Они и внешне были похожи. Те же черные волосы, те же карие глаза (хотя у Солли глаза были чуть крупнее, и потому казалось, что он все время чем-то напуган), тот же нос в форме запятой, та же миниатюрность – это не значит, что оба были коротышками, они были невысокого роста, но сложены пропорционально. Не чрезмерно хрупкие, так что, увидев их отдельно от окружающих предметов, не в масштабе, нельзя было догадаться об их росте. И это было хорошо, потому что малорослым людям и так приходится трудно. Но вместе с тем это было плохо, потому что люди, увидевшие тебя не в масштабе, сначала думают, что ты выше, а потом их постигает разочарование.

Ханна тоже была его, только у нее были прямые светлые волосы Рэйчел, ее же узкие голубые глаза и острый нос – лицо в целом выглядело обвиняющим, совсем как у матери. Но еще она обладала особым сарказмом Флейшманов. Во всяком случае, когда-то обладала. Разъезд родителей, кажется, убил в ней желание шутить и зажег злобу. Впрочем, это случилось бы так или иначе – либо потому что родители слишком часто и слишком яростно ссорились, либо потому что она входила в подростковый возраст и злобу вызывало буйство гормонов. А может, потому что у нее не было телефона, а у Лекси Леффер был. А может, потому что у нее был аккаунт на фейсбуке, которым ей разрешалось пользоваться только с общего компьютера в гостиной. А ей этот фейсбук был даже и не нужен, фейсбук – это для старикашек. А может, потому что отец предложил купить кроссовки, которые выглядели точно как «Кедс», но стоили на двенадцать долларов дешевле и отличались только отсутствием голубой штучки сзади, и вообще, как насчет противостояния разнузданному потребительству? А может, потому что по радио передавали печальную песню о давно ушедшей любви, имевшую для Ханны особое значение, а отец попросил ее сделать потише, поскольку ему как раз позвонили из больницы. Или потому что потом она заставила его послушать эту песню, чтобы объяснить, почему та имеет для нее особое значение, а Тоби, прослушав песню, так и не понял, как Ханна может тосковать по ушедшей любви, когда у нее даже бойфренда еще не было. А может, потому что он как-то засомневался, не слишком ли коротка у нее юбка и не очень ли задирается, когда Ханна садится. А может, потому что он как-то засомневался, не слишком ли коротки у нее шорты, если из-под них видна складочка под ягодицей и подкладка карманов длиннее самих шорт. А может, потому что он спросил, где ее расческа, тем самым, разумеется, намекая, что ее волосы выглядят ужасно. А может, потому что она не же-ла-ла смотреть «Принцессу-невесту» или любой другой из его стариковских фильмов. А может, потому что однажды он в порыве нежности взъерошил ей волосы, погубив идеальную прическу, которую она укладывала целых десять минут. А может, потому что она не же-ла-ла и читать «Принцессу-невесту» или любую другую из его стариковских книг. Почему-то ненависть и презрение Ханны к родителям, направленные на них обоих, были кое-как выносимы, но направленные на одного Тоби – совершенно его уничтожали. Он не знал, приберегает ли Ханна хоть часть этого презрения для матери. Он знал только, что при взгляде на него глаза дочери, цвета озерной воды, сужаются еще сильнее, превращаясь в лазеры, нос каким-то образом еще больше заостряется, а губы сжимаются так сильно, что белеют.