А теперь сбегавшие по стеклу капли хоть слегка и размыли надоевший пейзаж, но сделали его каким-то потусторонним, призрачным, отчего раздражение, регулярно накатывавшее на Ефима Валерьевича в эту осень, только усилилось.

Впрочем, дождь, к счастью, оказался коротким. Еще несколько раз сердито плюнув в окно, он внезапно утихомирился и исчез столь же неожиданно, как и возник.

Зато на смену ему почти без промедления явился порывистый, нервозный ветер. Он с гнусными завываниями забился между домами, заставил мелко подрагивать балконные стекла, с которых мгновенно сдул еще подрагивавшие дождевые капли. В довершение ко всему что-то отвратительно и тоненько задребезжало — то ли карниз, то ли находившаяся недалеко от балкона водосточная труба.

Ефим Валерьевич брезгливо передернул плечами: все эти лишние звуки раздражали его донельзя. Он загасил окурок в пепельнице и вознамерился уже вернуться в теплую постель, к храпящей супруге, как вдруг что-то привлекло его внимание.

В бледном круге света, обрисованном фонарем на пустынной и темной улице, показалась маленькая, медленно двигающаяся фигурка.

Курочкин неожиданно ожил. Недовольное выражение лица исчезло, глаза заблестели, движения стали четкими и уверенными.

Он быстро достал из расположенного на балконе шкафчика большой, полевой, двадцатипятикратный бинокль, с которым обыкновенно часами просиживал у окна, потушив свет в комнате и внимательно изучая жизнь в доме напротив, в то время как находившаяся в спальне супруга смотрела по телевизору очередной сериал.

У Ефима Валерьевича же шел свой собственный сериал, который разыгрывался ежевечерне только для одного-единственного зрителя. Для него самого. И он ни за что не променял бы его ни на какую, даже самую разрекламированную телевизионную муру. Ведь в окнах напротив разворачивалось настоящее, живое действо, главная прелесть которого заключалась в том, что участники его даже не подозревали о своем участии. Им и в голову не могло прийти, что они являются всего лишь персонажами этого Шоу Одного Зрителя.

За долгие часы, проведенные на балконе, Ефим Валерьевич хорошо узнал и, безусловно, привязался к своим персонажам, с привычным душевным волнением ожидал их вечернего появления. Обычно шоу начиналось где-то часов в десять вечера и достигало своего апогея в районе одиннадцати, когда его герои раздевались и укладывались спать сразу в двух, а то и трех десятках окон, одновременно на всех этажах огромного прямоугольника. Затем свет постепенно гас, и к полуночи, как правило, оставалось всего лишь три-четыре освещенных окна.

Курочкин всякий раз следил за всем этим, казалось бы, вполне обыкновенным действом с замиранием сердца. Занавески на многих окнах были прозрачные, а некоторые жители по легкомыслию вообще не задергивали штор, так что ему удавалось увидеть немало, тем более что интуиция, помноженная на многолетний опыт, услужливо подсказывала, куда и в какой момент направлять бинокль.

Уже который год подряд Ефим Валерьевич досконально изучал Период Подготовки Ко Сну у соседок напротив. Он был осведомлен обо всех сопровождающих этот восхитительный период тайнах героинь своего ежедневного любимого сериала. Знал, как выглядят их груди, животы, задницы, какое белье они носят, какие позы принимают перед зеркалом, полагая, что их никто не видит. Ему было хорошо известно, как некоторые из них, любительницы заниматься сексом при свете, совокупляются с мужьями, как принимают любовников, как разгуливают обнаженными по квартире.

Особое удовольствие доставляло Ефиму Валерьевичу впоследствии встречать их на улице, в магазине, ехать с ними в автобусе. Спокойно разглядывать этих, ни о чем не подозревающих женщин вблизи, без применения привычной техники, и, смакуя, вспоминать при этом многочисленные подробности их интимного быта.

Поначалу, когда они переехали в Бирюлево из коммуналки на Старопесковском и дом напротив еще только заселялся, Людмила Борисовна, не раз заставая мужа в темной кухне с биноклем у окна, бурно протестовала. Однако в конечном счете смирилась и даже сама однажды приникла к окулярам, когда Ефим Валерьевич особенно настойчиво призвал ее оторваться от телевизора и взглянуть на что-то, по его мнению, стоящее.

К тому же свой неуемный интерес к чужой жизни супруг всегда объяснял свойством профессии, поскольку работал Курочкин репортером судебной хроники в газете «Вечерняя Москва».

Ефим Валерьевич профессиональным жестом направил бинокль на неспешно двигающуюся внизу фигурку. Брови его при этом удивленно поползли наверх.

Посредине пустынной улицы брела маленькая девочка. Ему показалось, что ей лет десять, не больше. Было видно, как хулиганистый ветер носился вокруг, раздувал ее тоненькую розовую курточку, трепал светлые волосики. Он явно затруднял ей ходьбу, мешал смотреть перед собой.

В бинокль Ефим Валерьевич хорошо разглядел, что девочка то и дело останавливалась, убирала волосы с лица, вытирала рукой наворачивающиеся на покрасневшие глаза слезы. Шапка у нее отсутствовала, перчатки тоже. Одета она была в джинсы и в стоптанные, белые когда-то, кроссовки. Под розовой курточкой виднелся не прикрывавший голое горло серый свитерок.

Ефим Валерьевич представил себе, как насквозь пронизывает ледяной ветер ее легкую одежонку, как холодно должно быть девочке одиноко шагать по ущелью улицы, среди громад серых многоэтажек с потухшими окнами, и снова невольно поежился.

Почему эта малышка бродит одна ночью? Куда смотрят ее родители? Разве они не понимают, как это опасно для ребенка?! В городе еженощно происходят бесконечные преступления — всякого рода ублюдки совершают омерзительные убийства, насилия, похищения…

Судить надо таких бездумных родителей, родительских прав лишать!

Ефим Валерьевич поджал губы от возмущения. Ему даже пришло в голову, не стоит ли сейчас быстро одеться, спуститься вниз и догнать девочку, проводить ее домой. Но сама мысль о том, что он выйдет сейчас на улицу, где гуляет этот отвратительно завывающий, пронизывающий ветер, была совершенно невыносима.

К тому же девочка, скорей всего, живет где-то совсем рядом, в этом или в соседнем доме. Засиделась у подруги и вот возвращается домой, небось не впервой, оттого родители и не волнуются. Можно даже, наоборот, попасть в неловкое положение, еще бог знает что подумают о нем. И потом, пока он будет одеваться, спускаться вниз, девочка наверняка уже уйдет, не будет же она ждать, пока он выйдет. Вот она уже и так на границе его поля зрения…

С этими современными детьми, конечно, одни неприятности и беспокойства. Слава богу, что у них с Людмилой Борисовной нет детей. И так проблем вокруг хватает!

Ефим Валерьевич проследил, как девочка исчезла окончательно, потом подождал еще немного — непонятно чего. Но улица была безнадежно пуста, один только разыгравшийся ветер с присвистом носился между домами.

Ефим Валерьевич вздохнул, потом убрал бинокль обратно в шкафчик и отправился в уборную.

Там он долго опорожнял мочевой пузырь, в скорбной позе застыв над унитазом. С интересом наблюдал, как вода в унитазе окрашивается желто-лимонным цветом.