Легко понять, как много пользы такая работа должна была принести самому автору, какое ясное представление он должен был получить между прочим о важнейших пробелах в наших знаниях. Из его писем действительно выходит, что он носился с планом не одной исторической монографии. При его глубоком знании языка и созревшем историческом таланте эти монографии, несомненно, вышли бы образцовыми.

Рядом с этими трудами А. Мюллер находил время еще для множества работ меньшего объема, работ, частью стоявших в теснейшей связи с его главным трудом, частью вызванных потребностями преподавания или текущими интересами научной литературы. К первой категории принадлежат несколько замечательных статей в Ztschr.d.d. morgenl. Ges., ко второй — его грамматики арабского и турецкого языков и участие в составленной Нёльдеке хрестоматии древней арабской поэзии. Об арабской грамматике, весьма распространенной и известной далеко за пределами Германии, равно как о турецкой, были своевременно помещены отзывы в наших «Записках». Замечу только, что преждевременная кончина А. Мюллера лишила нас плодов долголетних его изысканий в области истории арабского языка. Именно занятие Ибн-Аби Усейбией и родственными ему авторами должно было особенно укоренить в нем сознание в полной необходимости специального исследования языка разных периодов и разных отраслей средневековой арабской литературы для выяснения вопроса об отношениях его к языку грамматиков-теоретиков классического периода. Изыскания, направленные в эту сторону, обещали не только богатые результаты для истории арабской речи, для арабской исторической грамматики, но должны были иметь также и весьма важные практические последствия при будущих изданиях средневековых арабских текстов известных категорий. Если бы А. Мюллеру суждено было, например, довести до конца и опубликовать хотя бы только начатые им наблюдения над некоторыми несомненными автографами знаменитых арабских ученых, то издатели арабских средневековых текстов приобрели бы просто неоценимое пособие для решения, по крайней мере приблизительного, массы «мучительных» вопросов критики текста, которые теперь являются часто вполне неразрешимыми и ставят издателя в печальную необходимость довольствоваться заведомо неудовлетворительным состоянием текста.

Но самую широкую популярность, самое большое право на признательность уже не только арабистов, но ориенталистов всех специальностей, археологов, лингвистов, историков и филологов, сколько-нибудь заинтересованных развитием востоковедения — а кто ныне им не заинтересован? — приобрел себе А. Мюллер предпринятым им в 1887 г., по почину и с материальной поддержкой Германского общества ориенталистов, изданием «Orientalishe Bibliographie». Поистине неоценимые услуги, которые это с каждым годом все более и более улучшавшееся издание оказывало и оказывает науке вот уже 5 лет, слишком очевидны для каждого, чтобы нужно было о них распространяться. Но на одну характерную черту этого издания, резко выделяющую его из других подобных библиографических сборников, я должен указать: это систематическая[6] регистрация в нем русской литературы по востоковедению. Почин этого благого дела принадлежит всецело А. Мюллеру, и его заслуга нисколько не умаляется тем, что исполнение было ему значительно облегчено деятельным сотрудничеством К. Г. Залемана. А. Мюллер был убежден — и при своем светлом уме и широком образовании должен был быть убежденным — в неизбежности и неминуемости развития и расширения научной литературы на разных языках, не вошедших еще, так сказать, в обиход западноевропейской образованности, и относился по крайней мере к одной такой литературе, т. е. к русской, с полным сочувствием, которое он доказал не на словах только, но и на деле. Ему, конечно, не были совсем чужды и те опасения, то чувство некоторого, вполне впрочем понятного, беспокойства, которое вызывает это явление в громадном большинстве западных ученых, предвидящих новое затруднение на достаточно уже трудном, тяжелом и заставленном всякими преградами пути паломников науки. Но его глубоко справедливая и вместе с тем деятельная, бодрая и в лучшем смысле практическая натура не могла успокоиться на бесплодных вздохах или примириться с бессмысленным глумлением: она заставляла его искать выход, могущий удовлетворить все стороны, и он нашел этот выход в остроумном предложении, чтобы всякий ориенталист, помимо общеизвестных трех-четырех главных европейских языков, изучал еще один из менее известных и затем от времени до времени давал по возможности подробный отчет об относящихся к его специальности трудах на данном языке. Соединяя слово с делом и проповедь с примером, он выбрал себе русский язык, не потому только, как он сам говорит, что этот язык был ближайшим к нему географически[7], но и потому, что «русские ученые давно уже показали, что нельзя игнорировать их труды»[8]. Он принялся весьма ревностно за изучение русского языка и очень скоро уже был в состоянии напечатать первый отзыв и отчет свой о русских трудах по востоковедению. Этот отзыв посвящен Запискам Восточного Отделения И. Р. Арх. Общества, специально первому их тому. Постоянно возраставшее количество неотложных и буквально теснивших его со всех сторон работ мешало ему продолжать эти отчеты, но он неоднократно в письмах ко мне выражал надежду, что ему когда-нибудь удастся вернуться к этому делу и довести его до конца, по крайней мере по отношению к Запискам В. О.

Он умер 44 лет, 31 августа 1892 г.

В исходе пятого столетия по Р. Х., сообразно арабским сказаниям, могущественнейшим человеком во всей Аравии считался Кулейб, сын Рабии. Он был главой сильного племени Бену Таглиб, которое занимало тогда, вместе с родственным ему Бену Бекр, весь северо-восток полуострова, от сирийской пустыни до высочайшего кряжа гор Центральной Аравии. Оба племени в соединении с некоторыми соседними неоднократно и всегда успешно отражали нападения мелких правителей южной Аравии. Перед славой Кулейба, затмившей геройские подвиги всех остальных, даже Амр, сын Худжра, принужден был отодвинуться на второй план, невзирая на то что отец последнего незадолго перед тем сумел образовать из бедуинов Центральной Аравии сильную коалицию. Таким образом, род Кинда, едва только достигший гегемонии, лишился ее опять на некоторое время, ибо большинство союзных племен согласились подчиниться верховенству Кулейба. Но попутно с могуществом героя, гласит предание, росла и его гордость. Самомнению его, казалось, не было пределов. В позднейшие столетия дети пустыни недаром говорили: «Он превосходит гордостью даже Кулейба Ва’иля». Так прозывали его благодаря общим предкам Бекр и Таглиб. Жена его Джелила взята была им из родственного колена Бекр. Все братья ее со своими ближайшими родственниками дружили с Кулейбом, и рядом с его палаткой поселился один из шуринов, Джессас. Приехала раз в гости к последнему родная его тетка Бесус. Чуждая обоим коленам (Бекр и Таглиб), она могла рассчитывать только на покровительство своего племянника. Вслед за ней прибыл вскоре земляк ее, некто Са’д, и остановился на некоторое время тоже у Джессаса. Он привел с собою верблюдицу, кличкою Сараб. Находясь под кровлей, а стало быть, и под защитой Джессаса, Са’д выпускал свою верблюдицу вместе с остальными верблюдами на пастбище, а ходили они вместе со стадом Кулейба. Раз как-то Кулейб обходил ограду выгона. Случайно взор его упал на жаворонка, сидевшего на яйцах. Птичка вскрикнула пронзительно и затрепетала крылышками. Кулейб был тогда в хорошем настроении и сказал: «Чего боишься, ты и твои яйца находятся под моим покровительством. Поверь, никто не посмеет тебя тронуть». А когда немного спустя проходил он опять тем же местом, заметил след верблюда, ему неизвестного, яйца же были растоптаны. Вернулся домой сердитый. Когда на другой день вместе с Джессасом обходил он пастбище, снова вдруг увидел верблюдицу Са’да. Тотчас же догадался, что это она раздавила яйца, и крикнул Джессасу: «Смотри у меня! Я кое-что подозреваю. Если узнаю доподлинно, приму меры, чтобы эта верблюдица никогда более не ходила с моим стадом». Сильно не понравилась Джессасу резкость тона родственника, и он ответил: «Клянусь Создателем, она вернется сюда опять, как было и прежде…» Слово за слово, поднялась ссора. Кулейб стал грозить, что если он опять увидит верблюдицу, то пронзит ей стрелою вымя. На это ответил в запальчивости Джессас: «Попробуй только ранить ее в вымя, мое копье не замедлит пробить твой позвоночный столб». А сам между тем погнал верблюдицу прочь. И опять вернулся Кулейб мрачнее ночи домой. Жена его Джелила, родная сестра Джессаса, заметила сразу, что что-то не ладно. Стала его расспрашивать, допытываться. Наконец он произнес мрачно: «Знаешь ли ты такого, кто бы осмелился защищать любимца своего наперекор мне?» Она ответила, недолго думая: «Едва ли кто на это решится, разве вот брат мой Джессас». Кулейб не пожелал дать этому веры. С его уст сорвалась едкая эпиграмма по адресу шурина. Насмешка его не осталась без ответа. С обеих сторон посыпались грубые перекоры. Однажды Кулейб вышел опять поглядеть на верблюдов. Как раз в это время вели их на водопой, впереди, конечно, шли Кулейбовы. Сараб, верблюдица Са’да, находившаяся в стаде Джессаса, рванулась вперед и бросилась первая к водопою. Кулейба передернуло. Ему сообщили при этом, что это животное принадлежит чужестранцу. Показалось гордому шейху, что так случилось нарочито. «Все это штуки Джессаса», — подумал он. Схватился за лук, натянул тетиву, и стрела прободала вымя верблюдицы. С криком понеслась она прямо в стойло, у самой палатки Джессаса. Бесус все это видела и вознегодовала, горько сетуя на нанесенный ущерб собственности ее родственника: «О позор! О поношение! Гостя моего обидели!» — голосила она в надежде, что Джессас отомстит за нанесенную ее гостю обиду. Напрасно старался Джессас успокоить ее обещанием богатого вознаграждения. День за днем не переставала она преследовать его и насмешками, и упреками, укоряя, что гость под кровлей его не может найти защиты, которую всякий честный человек обязан оказывать даже чужому, принятому в дом. Не выдержал Джессас и разразился проклятиями: «Замолчишь ли ты наконец, женщина?! Завтра будет убит один, и погибель его для Ва’иля (т. е. Бекра и Таглиба) обойдется дороже твоей верблюдицы!» Слова эти переданы были буквально Кулейбу. Шейх подумал было, что дело идет о его любимце верблюде, и порешил в уме жестоко отомстить, если шурин осмелится это сделать. Но с этого момента Джессас стал подстерегать самого Кулейба. Однажды, когда шейх вышел без оружия, он бросился вслед за ним и крикнул ему: «Берегись, я убью тебя!» — «Иди же вперед, если ты не лжешь», — отвечал ему хладнокровно Кулейб — непомерная гордость не позволяла шейху даже обернуться. Джессас напал на него сзади и всадил ему копье в спину. Противник грохнулся наземь, а убийца бросился бежать. В это самое время отец убийцы, окруженный старейшинами колена Шеибан, племени Бену Бекр, сидел возле своей палатки. Увидя стремительно прибежавшего сына, старик воскликнул: «О Боже, Джессас совершил, должно быть, что-то ужасное!» Затем обратился к нему с вопросом: «Что с тобой?» Сын прошептал: «Я убил Кулейба». Старец горячо запротестовал: «Так один ты и будешь в ответе, я тебя свяжу, чтобы домочадцам Кулейба дать возможность убить тебя! И все же — истинно говорю, — прибавил со вздохом старик, — никогда более Ва’иль (т. е. племена Бекр и Таглиб) не соединятся на хорошее дело благодаря предательской смерти Кулейба. Горе нам, что ты наделал, Джессас! Умертвил главу народа, разорвал узы единения, факел раздора бросил в средину племен!» Но Джессас не угомонился, он продолжал хвастаться тем, что совершил. Отец связал его и повел в палатку. Сюда же позваны были старейшины всех колен племени Бекр. Старик начал свою речь так: «Делайте что хотите с Джессасом. Он убил Кулейба. Я его связал. Нам остается ждать, пока не появятся призванные на кровомщение и не потребуют выдачи его». Но представители рода не пожелали и слышать о выдаче убийцы. Прав он или виноват, честь рода требовала защищать его всеми средствами против преследователей. Так был порван тесный союз родственных племен и началась кровавая бойня. Иногда затихала, заключалось на некоторое время перемирие, даже образовывались временные союзы для поражения общего врага, но вражда не прекращалась продолжительное время, в течение 40 лет. Наконец обе стороны утомились и заключен был мир.