— Разрешите представиться — Жак Дартуа, пассажир второго класса.

Смит устало посмотрел на меня. Разве это нормально — быть таким усталым, едва встав с постели? Он или нездоров, или провел бурную ночь с женщиной. В том и другом случае на него нельзя положиться. Что-то было не так с его лицом, как если бы рот был на месте носа и глаза на месте ушей. Но нет — просто Смит плакал горючими слезами.

— Что-то случилось, капитан?

Он не отвечал. Стоял неподвижно, смотрел на меня и плакал.

— Могу ли я что-то сделать для вас?

Он вынул из кармана брюк большой розовый носовой платок и шумно высморкался. Желтый день поднимался над морем, спокойным, как озеро. Смит протянул ко мне трясущуюся руку. Болезнь Паркинсона? Он коснулся моего плеча:

— Как вас зовут?

Я это уже говорил, но он забыл.

— Жак Дартуа.

— Из Парижа?

— Из Шарантон-ле-Пон.

— Это где приют для умалишенных?

— Совершенно верно, мсье.

Может быть, он там был? Я начал беспокоиться, особенно когда после короткой передышки Смит снова заплакал. Слезы текли уже не так бурно, но он не мог с ними справиться.

— Что вы делаете на «Титанике», мсье Дартуа?

— Я направляюсь в Нью-Йорк.

Он улыбнулся мне так грустно, что в моей памяти эта улыбка осталась серой. Он не снимал руку с моего плеча, и у меня было впечатление, что я даю клятву перед шефом скаутов. Он снова высморкался, вытер свободной рукой глаза.

— Без сомнения, вы себя спрашиваете, почему я плачу, мсье Дартуа.

— Да, капитан.

— Капитан… еще на несколько дней. В ближайшую среду я буду капитаном только для самого себя, старое, кое-как залатанное корыто, которое отправят ржаветь в сухой док, в Дорсет. После жизни, которую я вел, — в Дорсет… «Титаника» — мой последний корабль. Подарок компании. Дабы я видел, что теряю, дабы почувствовал… и я чувствую. Они добились своего. Да, мсье Дартуа, вы можете кое-что сделать для меня.

— С удовольствием.

— Пустите мне пулю в лоб.

Мое сердце оборвалось, упало в живот и пролетело к анусу резкой коликой. Я вдруг понял, что капитан Смит спятил и что жизнь всех, кто плывет на «Титанике», в смертельной опасности.

— У меня нет оружия, капитан.

— У меня есть, в моей каюте. Следуйте за мной.

Я оставался неподвижным.

— За мной, юнга!

— Я не думаю, что это возможно, капитан.

Тогда Смит фальшиво засмеялся и убрал руку с моего плеча.

— Я пошутил, Дартуа.

— Вы меня успокоили, мсье.

— Ни слова об этой маленькой шутке другим пассажирам. Они не поймут моего юмора и могут встревожиться.

— Вы можете рассчитывать на меня.

— Я вас благодарю, мсье… мсье как?

— Дартуа.

Похоже, у Смита не только с нервами, но и с памятью было не в порядке. Он начал подниматься на мостик — и тело его снова содрогнулось от рыданий. Горе придавило его. Какой-то миг я думал, что он присядет на лестнице, чтобы успокоиться, но он, казалось, собрал все силы, какие у него оставались, выпрямился и тяжелым шагом поднялся на капитанский мостик, будто на эшафот.

Филемон Мерль спал на своей постели полностью одетый. Спал бесшумно, даже дыхания не было слышно, хотя после ужина я был уверен, что он оглушительно храпит. Без сомнения, тут сказывалась его профессиональная привычка быть незаметным. На нем были толстые детского фасона туфли, какие носят люди, которым приходится много ходить, и я осторожно снял их с него. За время плавания этому суждено было превратиться в ритуал, как и нашему с ним обыкновению садиться за обедом так близко друг к другу, что другие пассажиры, подумав, что они нас беспокоят, в конце концов покинули наш стол.

Я вернулся на прогулочный мостик. В этот час там были только родители с детьми, объединенные своей меланхолической и скучающей нежностью. Появилась Мэдлин Астор. Я хорошо знал, что это — утренняя женщина. Утро от Бога, а ночь — от лукавого. Я люблю жить утром; после десяти часов вечера нужно спать или читать, чтобы изгнать из мыслей ночь. Все дурное творится по ночам, а все хорошее — утром. Утро освобождает нас от ночи. Именно на рассвете убегают от преступления, которое мы замышляли или которое замышлялось против нас. Я решил отправить радиограмму родителям, чтобы пройти мимо Мэдлин Астор. Я пересек тонкую, невидимую, но всеми безошибочно ощущаемую черту, которая отделяет людей зажиточных от людей привилегированных. Я принадлежал к счастливым, а Мэдлин — к очень счастливым. Я был — имя прилагательное, она — существительное. Моя жизнь была буднями, а ее — праздником. И даже когда я подошел так близко, что ощутил аромат ее духов, она, разумеется, не обратила на меня внимания. Это безразличие было ее достойно, и я пил его, как воду из родника.

Когда я вышел из радиорубки, Мэдлин уже не было. Конечно же она прошла на правый борт, если только не направилась по большой лестнице первого класса к своей каюте. Я тогда не знал, что ее имя — Мэдлин Астор, что она ждет ребенка и что ей суждено сыграть катастрофическую роль в судьбе дорогих мне английских стихов. Для меня она была молодой блондинкой, бледной, молчаливой, отрешенной, с мужем, который был старше и богаче ее. Неожиданно она снова прошла рядом со мной — безукоризненно спокойная. В иллюминаторе помещения для офицеров мелькнуло взволнованное лицо Смита. Может быть, причина его недавнего срыва связана с любовными страданиями? В его возрасте такое бывает. Это меня немножко успокоило. Мэдлин, как русалка, проплыла по палубе до входа на большую лестницу первого класса, и я сошел позавтракать. Я удивился, увидев за нашим столом Филемона Мерля, выбритого, в свежем костюме. По моим подсчетам, он спал час и три четверти.

— Этого более чем достаточно, — сказал он, намазывая бутерброд.

— Что вы обнаружили этой ночью?

Он долго смотрел на меня, потом улыбнулся — глаза у него были серые с зелеными пятнами, можно сказать, как у кошки, только наоборот, и, проглотив (он ел столь же шумно, сколь тихо спал), сказал:

— На корабле пожар. Глубоко в трюме. Это обнаружили неделю назад.

— «Титанику» выпустили из Саутгемптона с горящим трюмом?!!

— Да, молодой человек. Не беспокойтесь, так часто бывает. Куски угля трутся друг о друга, и происходит самовозгорание. Тогда их нужно регулярно поливать водой. Экипаж надеется потушить это через три-четыре дня. Скажем, четыре. Это не самое страшное.

— А вы нашли кое-что пострашнее?

— Да. Еще немного кофе?

Я покачал головой: меня уже тошнило от выпитого кофе. Мерль следил за мной насмешливыми глазками поверх жирных щек. Его самого, казалось, не пугало ожидавшее нас будущее, хотя он был на том же корабле, что и мы все, и, если бы «Титаника» потонула, он погиб бы вместе со всеми. Не собирается ли он сойти в Кингстауне?