В посвящении к «Агониям» Флобер писал, что посылает их в память о беседах, что вели они в ушедшем году. О чем говорили друзья? Позже сам Флобер назовет книгу, позволяющую судить об этом: «Читала ты книгу Бальзака под названием «Луи Ламбер»? — писал он Луизе Коле в 1852 году. — ‹…› Она вонзилась в меня тысячью шипов, Ламбер этот — почти копия моего бедного Альфреда».[11]

Герои книги Бальзака, юный философ Ламбер и его младший друг, говорят о силе воображения, о таинственном взаимодействии слова и мысли, об основах психической организации и творческих возможностях человека, о смерти и бессмертии, о судьбе художника. «Я, — пишет Флобер, — нашел там наши фразы (времен оных), почти дословно: беседы двух друзей в коллеже — это те, что вели мы, или очень схожие».[12]

«Агонии» — не только воспоминания о беседах с другом, но своеобразное продолжение их диалога и спор, в котором младший занимает свою позицию. В начале первой части «Агоний», озаглавленной «Тревоги», звучат два голоса: «Так ты ни во что не веришь?» — спрашивает один из собеседников (Ле Пуатвен). «Нет», — отвечает ему другой (Флобер). Незадолго до этого старший друг пережил религиозный кризис. В 1836 году в журнале «Колибри» он опубликовал поэму «Час тревоги», пронизанную горьким сомнением в милости Творца и тревогой смерти. «Вечное горе — вот жизнь в этой бездне», «Бог забавляется, глядя на слезы»,[13]— пишет Альфред. Герой его поэмы готов принять смерть бесстрашно, как древний стоик, но все же он взывает к Богу с просьбой о милости, и «высший свет» озаряет его душу, воскрешая в ней надежду.

Тревога смерти, сомнения в справедливости и милосердии Создателя стали основными мотивами первой части флоберовских «Агоний». «Нищета и несчастье правят людьми. Бог развлекается, мучая людей, чтобы узнать, до какого предела можно довести страдания», — вторит он Альфреду.

Но если само название поэмы Ле Пуатвена подчеркивает краткий и преходящий характер сомнений и тревоги, то название, объединяющее «скептические мысли» Флобера, говорит о предельном страдании, кризисе, состоянии между жизнью и смертью. Гюстава страшит не только смерть и небытие, в это время более всего его волнует будущее, судьба. Год спустя он напишет другу Эрнесту Шевалье: «Вопрос «кем ты будешь?», брошенный человеку, — это бездна, зияющая перед ним и приближающаяся с каждым его шагом. Кроме будущего метафизического ‹…› есть еще будущее в жизни…».[14]

Ответ на вопрос о будущем связан с проблемой выбора: быть ли ему писателем, о чем думал он сам, или юристом, как видел его будущее отец, впрочем, не принуждая к этому. Выбор сделать должен был сам Гюстав.

Флобер осознает творчество как свое предназначение. «Я чувствую в сердце тайную, невидимую силу», — признается он в одном из заключительных фрагментов «Агоний», но страдает от невозможности подчинить мысль слову, воплотить ее в форме такой совершенной, какой она ему представляется. «Неужели это проклятие на всю жизнь — быть немым, желать говорить и чувствовать, как вместо слов на губах от ярости вскипает пена», — терзается он в «Агониях», называет эту книгу «причудливой и неопределенной, как жуткие гротескные маски» и утверждает, что «писал, не заботясь о стиле».

Однако тут же он замечает, что «вместил в эти несколько страниц бездонную пропасть скепсиса и безнадежности», то есть осуществил все-таки сложный замысел, заключив в конечную форму бесконечную мысль. И возможно, фрагментарность и внешняя несвязность «Агоний» не случайны, возможно, Флобер сознательно придает эти черты первому автобиографическому наброску. Жанр «Агоний» Флобер определил как «мысли». А фрагмент — это «субъективная форма художественного мышления, материализующая в тексте идею незавершенности и диалогичности мысли, картина рождения и угасания безначальной и бесконечной мысли».[15]Фрагментарность отличает все автобиографические сочинения Флобера, от написанного строфами «Путешествия в Ад» до повести «Ноябрь» с подзаголовком «Фрагменты в неопределенном стиле».

«Агонии», свидетельствующие о мучительных сомнениях в своих творческих возможностях, вместе с тем стали итогом определенного творческого периода. Фрагменты первой части в миниатюре воспроизводят ситуации исторических и психологических новелл, созданных в 1836–1837 годах, а завершается она сокращенным вариантом видения «Путешествие в Ад». Флобер предлагает другу «энциклопедию» тех жанров, которыми владел, и, посылая ему в пасхальные дни свои «скептические мысли», он словно говорит: «Вот каков я теперь, вот как думаю и вот как пишу», и одновременно он задает вопрос себе: «Каким же я буду?»

Исповедальный разговор с другом, начатый «Агониями», Флобер продолжил в повести «Мемуары безумца». В начале января 1839 года он послал ее Альфреду как новогодний подарок. В посвящении Флобер называет эту повесть «мыслями», «страницами», в которых «заключена вся душа», но тут же перебивает себя вопросом: «Моя ли это душа или кого-то другого?», и пишет, что задумана была книга как «личный роман».

«Личный роман» — особый литературный жанр, возникший в творчестве французских романтиков — Жермены де Сталь, Шатобриана, Бенжамена Констана, Альфреда де Мюссе. Жанр этот во многом исповедальный, он предполагает рассказ от первого лица об индивидуальном опыте героя, его сложной духовной жизни, разочарованиях и глубоком разладе с миром. К тому времени Флобер уже читал повесть Шатобриана «Рене» и «Исповедь сына века» Альфреда де Мюссе, и зимой 1839 года он пытается представить историю своей души в этой новой для него форме. В «Агониях» он назвал себя немым, яростно жаждущим говорить, а теперь, желая довести скепсис «до пределов отчаяния», видит себя безумцем и призывает друга помнить, что «писал это безумец», и потому книга эта не имеет ни четкого плана, ни определенной формы: «Я просто собираюсь излить на бумагу все, что придет мне в голову, мысли, воспоминания, впечатления, мечты, капризы».

Однако именно мотив безумия, развиваясь в разных вариациях, придает внутреннюю цельность этому на первый взгляд хаотичному и непосредственному рассказу о себе и мире.

Мотив безумия возникает как предельная степень противостояния героя, наделенного поэтическим воображением, врожденным чувством прекрасного, стремлением к творчеству, и мира, с его материализмом и здравым смыслом. Безумие — знак индивидуальности, исключительности героя, то, что отличает его от заурядных, смеющихся над ним «глупцов». Вместе с тем это гамлетовское безумие — маска «шута в слезах», «философа в раздумье». Скрывшись за ней, можно прямо высказать все, «что творится в сознании и душе». Такое безумие оказывается сродни мудрости. «Безумец мудр, мудрец безумен… Безумие — прекраснейшее изобретение мудрости»,[16]— эта мысль уже прозвучала в его исторической драме «Людовик XI», написанной в марте 1838 года. Безумие — это свобода от мнений, прописных истин, правил и авторитетов. Книга «безумца» не похожа ни на роман, ни на драму с четким планом, где идея «вьется змеей по размеченным бечевкой дорожкам».